было страшно не от того, что действительно произошло сегодня утром, а от того, что подсказывало ему обостренное воображение еще несколько дней тому назад.
И в эту минуту, живя тем прошлым, почти ирреальным, — он, как и тогда, мучительно захотел теперь хоть на одно мгновенье услышать хотя бы одни звук — обычный, знакомый, — говоривший о присутствии жизни в этой зловеще молчавшей квартире.
Ошибкой было бы думать, что в этот момент он сожалел о случившемся сегодня утром или раскаивался. Ни того, ни другого чувства Ардальон Порфирьевич не испытывал: он не хотел сейчас осознать случившееся, он думал о том, как бы сейчас отмахнуться от него. И все это для того, чтобы еще больше укрепить в себе бодрость и решимость, чтобы до конца сохранить свою волю.
Вот почему, когда услышал визг и лай собаки, — мысль уловила звук, верней — уцепилась за него, как растерявшийся седок, за гриву понесшей лошади, — Ардальон рефлекторно уже — совершенно ясно и точно — представил себе все детали того, что должно было происходить сейчас в квартире. А недавнее пребывание его в квартире Варвары Семеновны наилучшим образом способствовало тому, что в памяти всплыли теперь все вещественные мелочи — альбом, ваза, огрызки карандаша: он инстинктивно уже удлинял свою мысль, удлиняя тем самым и время, в течение которого казалось самому, что ничего страшного на самом деле не произошло и что вот-вот все это подтвердится: знакомый голос спросит: «Кого надо?», а он, Адамейко, как всегда, ответит: «Откройте, Варвара Семеновна: это я — Ардальон Порфирьевич…»
Но этого не случилось, и в дальнейшем Ардальон Порфирьевич трезво думал только о том, как бы получше замести следы необнаруженного еще преступления.
Действительно, ничто вначале не напоминало о нем. Только, спускаясь уже по лестнице, Ардальон Порфирьевич неожиданно увидел молчаливо прикорнувшего «свидетеля». Но в первое мгновение он не встревожил и, наоборот, — вызвал к себе ласку: он ведь был бессловесным, совсем неопасным «свидетелем» — этот серый, дремлющий кот! Настолько неопасным, что вот — точно, чтоб проверить и себя и кота, — можно ударить его, озлобить, — а он, серый, непонятливый кот, никогда не сможет отомстить…
Живой, но не уличающий свидетель! Но вот другой, неодушевленный, — он словно притаился, выжидает, он существует, Потому что, при всей осторожности Ардальона Порфирьевича в памяти его произошел провал, столь непонятный как будто на первый взгляд, но вполне объяснимый: все мышление Ардальона Порфирьевича было направлено на людей и предметы во вне, их только и отмечал осторожный и зоркий глаз преступника, за ними только и следила память, ищейка с острым нюхом; то же, что было совсем близко, что было на нем и с ним, Ардальоном Адамейко, что было упрятано от него самого, — того не упомнил…
И только мысль о булочной, куда направлялся, возвратила, его памяти сцену с пирожочками в квартире Сухова, вспомнил о бумаге, оставшейся лежать в левом кармане, — сунул туда руку и нащупал тот час же мягкий, липкий пирожочек… Нет, и трехлетнему ребенку нельзя доверить его, — отобрал, выбросил в канаву!
А когда, спустя час, вместе с другими вошел в квартиру вдовы Пострунковой, — испытал в последний раз душную, ударившую в голову минуту страха и в то же время изумления: батистовый розовый платочек, словно живое существо, ехидно и насмешливо мигнул ему, лежа у ножки зеленого диванчика: «Лицо свое вытирали, с собачкой тут играли и уронили-с! Спешите поднять, а то ведь — могу?…» И он поднял.
«Все, — теперь все, кажется…»
— Чистенько сработано, — видать, опыт большой! — сказал кто-то громко и уверенно, когда все уже выходили из квартиры.
Ардальон Порфирьевич ощутил прилив горячей радости: значит, действительно — следов никаких.
Оглянулся, посмотрел на милиционера и с азартом сказал:
— Вот уж сволочи! И заметьте, товарищ, — хоть бы маленькую улику оставили?! А?
Милиционер сплюнул сквозь зубы. Не ответил.
Если бы кто-нибудь из случайных прохожих пожелал последовать за неизвестным ему гражданином, одетым в наглухо застегнутый жакет с поднятым кверху лишайчатым бархатным воротником, с глубоко надвинутым на лоб картузом, — последовать в тот момент, когда этот бедно одетый человек входил в первый же на пути магазин, а потом вышел вслед за неизвестным и заинтересовался его дальнейшими поступками, — любопытный прохожий этот был бы немало изумлен тем, что довелось ему увидеть.
Но, если бы этим прохожим оказался один из наших читателей, он сразу узнал бы в неизвестном гражданине безработного наборщика Федора Сухова, и все поступки этого человека не показались бы уже столь загадочными.
Они заключались только в следующем.
Войдя в магазин, Сухов требовал для себя чего-либо (старался — подешевле только для того, чтобы не вызвать к себе особенного внимания продавцов) и, расплачиваясь уже у кассы, торопливо вынимал из кармана, держа осторожно, двумя пальцами, — за кончик, беленький червонец и бросал его на столик кассирши.
Иногда его спрашивали:
— Нет ли помельче? У меня совсем почти нет мелочи: я только что приняла кассу.
— Нет… нет! — отчего-то волнуясь, отвечал Сухов, стараясь не смотреть в лицо кассирши.
И тотчас же добавлял:
— Пожалуйста, отпустите меня. Могу еще на полтинник чего купить. Только уж, прошу вас, отпустите меня: времени у меня нету, вот что…
Приходилось или покупать еще чего-нибудь, или кассирша и так уже внимала просьбе торопившегося покупателя.
Брал сдачу, бумажки аккуратно складывал в один карман, медь и серебро — в другой и, захватив с прилавка покупку, быстро выходил на улицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57