— Интересуюсь очень именем и отчеством вашей жены… Неловкость, сами понимаете: утром разговаривали почти дружески, можно сказать, и тут вдруг остались мои слова без необходимого обращения…
— Жену мою Ольгой звать, а отец у нее — Самсон был. Вот и соображайте… — заулыбался Сухов.
— Ах, вот как! Ольга Самсоновна, Ольга Самсоновна, — повторил дважды Адамейко и посмотрел на дверь, за которой, слышно было, возилась с ребенком жена Сухова. — очень приятно… очень даже интересно. Самсоновна… Имя редчайшее почти и геройство древнее напоминает. Очень
сильное отчество! — как-то неожиданно и с комической горячностью закончил он.
Сухов громко расхохотался, но тотчас же оборвал свой
смех и снизил голос почти до шепота.
— Сильное?! А у ней отец бакалейщик был — и только!… Ну, и… преступник я! — вдруг насупился он. — Павлушка почти что без памяти, а я глотку балую!… Ведь если помрет, — себя самого удавить мне, да и только! Главная причина — это я ведь… Как полагаете?
Он взволнованно и ожидающе посмотрел на Ардальона Порфирьевича. Тот отрицательно покачал головой.
— Никак нет! Субъективное это, как говорится, разрешение вопросов, вытекающих, заметьте, по причине объективных обстоятельств. Азбучная, конечно, это истина и не мной придумана: потому я ее так по-книжному и выговариваю… Вы волнуетесь сейчас, как отец, — понятно все это и очень даже, хотя человек я лично бездетный, как вам известно. Но вот по-другому еще тут волноваться можно. Рассудком волноваться — вот что! — блестели уже загадочным огоньком болотные глаза Адамейко.
Видно было, что он обрадовался представившейся неожиданно возможности поговорить о том, что с момента знакомства с Суховым больше всего интересовало и по-своему волновало тогда Ардальона Порфирьевича, — человека, как мы уже сказали, привыкшего думать обо всем проникновенно и проявлявшего особый интерес к тем людям, которым и сам он мог бы показаться загадочным и потому привлекающим их внимание, так и к тем из них, кто привлекал его собственное любопытство некоторой исключительностью своего характера или жизни.
В данном случае Ардальон Порфирьевич был рад еще этом разговору и потому, что внутренняя острота его невольно заглушала взволнованность, испытываемую им при мысли о ближайших минутах, когда из соседней комнаты появится Ольга Самсоновна и разговор станет для него вдвойне труден.
— Рассудком волноваться… это труднее! — повторил он и коротко хлопнул себя по лбу. — А между тем в этих, заметьте, самых интересных человеческих костях, то есть в костяной шкатулочке, — только и ищите истину…
— Какую? — посмотрел на него Сухов.
— Кровоточивейшую! — все больше оживлялся Ардальон Порфирьевич. — Самую что ни на есть… Ведь помните, сказал я вам про одно слово… помните? Вы еще не понимали, какое это… А между прочим, заметьте, сказали его твердо, с уверенностью даже, будто пароль какой: назови только — и все в порядке. А?
— А что же не в порядке? — разрасталось любопытство у Сухова.
— Очень просто… никакого пароля в том слове и нет, — один лозунг только, заметьте, а внутри его, как говорится, одна спорная кость для людей — и только! И слово-то самое в один час и взрывчатое — «справедливость»!!!
— А-а, вот что! — кивнул Сухов.
— Справедливость! — еще раз повторил Ардальон Порфирьевич. — Слово, заметьте, специально придуманное, вроде Иисуса Христа… Кровоточивейшее слово! Обманное слово для человека — так я смотрю! Для глупого человека, заметьте… А таких еще столько народится, сколько травы из земли выползет. И все будут искать этой самой справедливости, будто ребенок — грудь у матери. А вместо груди — кость, и вместо молока — кровь! Презираю! — горячо вскрикнул Адамейко.
— Кого?
— Очень просто даже — всех!… Всех, в это слово верующих… Взять даже большевиков, к примеру. Уж, заметьте, не христосики это и не слюнтяйской породы люди! Верно? — Верно! — А между прочим, от слова этого не отказались. Растолковали только чуть по-иному его, но не отказались… Все равно, что вывеску в другой цвет перекрасили: торгуем, мол, «пролетарской справедливостью»… Ишь ты. И выходит, если подумать, — что? Соглашательство, как говорится, с глупыми!
— Опасный вы человек! — серьезно и задумчиво сказал Сухов.
— Новый я человек и… революционный даже, заметьте, — вот что! Может, у таких, как я, мудрость даже своя есть, но только никому она не заметная… Потому и презираю, если хотите знать. В скромности своей и незаметности, — а презираю! Что? Кто я? — Ардальон Порфирьевич Адамейко, человек такой, что всякий безразлично пройдет мимо, не кричу я ничем… И на происхождении своем ни при старом даже, ни при новом режиме, как говорится, никак не отыграться. Ни дворянских, ни купеческих во мне кровей, ни рабочих, ни крестьянских, по-настоящему, заметьте, — не содержу в себе… Простого и серого, как арестантский халат, я сословия… группы: мещанин — вот что!… А нелюбовь моя самая настоящая — к мещанину и есть только! И по-настоящему революционным себя считаю. Мещанин Адамейко, — а вот по-иному и понимайте! Вот сказали вы — «опасный человек»… А кому именно? — близко нагнулся к своему собеседнику Ардальон Порфирьевич. — Кому? Вот что, вы и не скажете! То-то и дело… А я вот что скажу: тому опасным можно быть, кого на голову перерос, заметьте! Не так, а?
— Действительно, ум свой и странности выказывать любите! — вслух подумал о нем вновь, как и при первой встрече, внимательно следивший за ним Сухов. — Простите, значит: это я без всякой обиды для вас… По чистосердечию!
— Понимаю, понимаю… — одобрительно кивнул Ардальон Порфирьевич, облизывая языком пересохшие губы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57