Гость воздал должное ужину, однако, заметив взоры двух османов, которые от зависти и голода даже слегка протрезвели, почтительно пригласил и их, и ханджию отведать его хлеба-соли, а заодно и ракии, которая оказалась куда крепче и вкуснее, чем ракия Мусы. Оттоманцы не заставили себя долго упрашивать, и через полчаса Алексей, внимательно наблюдавший за ними, кашлем дал знать Петрику, что пора переходить в наступление.
Покрывало с «сербиянки», словно невзначай, соскользнуло ровно настолько, чтобы собравшимся открылось хорошенькое личико, набеленное, насурьмленное и нарумяненное столь умело, что даже не всякий трезвый признал бы в девице юношу. Где было углядеть разницу крепко осоловелым османам!
Петрик бросал такие взоры то на одного, то на другого, строил такие ужимки, что Алексей и Миленко едва сдерживали смех, а Юхрим, подальше от греха, отошел в сторонку и сделал вид, что спит.
Время шло, бурдюки с ракией пустели, и ханджия, оказавшийся слабее постояльцев, уже храпел, как сказал бы Никитич, старый дядька Алеши Измайлова, во всю ивановскую. Миленко изобразил такую степень опьянения, при которой будто не мог разглядеть, что его «сестра», которую он вез «мужу в Рагузу», украдкой пожимает правой рукой руку одному турчанину, в то же время подставляя пальчики левой ласкам второго.
Он-то «не видел», зато правый осман оказался достаточно зорок. Не выпуская шаловливых пальчиков, он вызывающе обратился к приятелю, надеясь оторвать его от приятного занятия:
– Налей-ка мне ракии!
– Тебе?! – взъярился левый турчин, наконец-то различивший маневры коварного Петрика и побагровевший от ревности так, словно его вот-вот хватит удар. – Не припас я для тебя позлащенной чарки, свинья гяура!
Даже Алексей, далекий от мусульманских свычаев-обычаев, похолодел: оскорбления страшнее вряд ли сыщешь! Чего же говорить о магометанине?..
Петрик отлетел в одну сторону, пустой бурдюк – в другую, и бывшие приятели вцепились друг в друга с таким пылом, что мстителям даже не пришлось вмешаться. Все свершилось на диво легко, как бы само собою: нанеся друг другу несколько ужасающих ударов, один турчин выхватил кривой кинжал, другой – пистолет, раздался выстрел... смертельно раненный осман в последнем усилии ненависти перерезал горло противнику – и замер на его окровавленном трупе. План Алексея свершился блестяще!
Ханджия успел очнуться от пьяного дурмана как раз вовремя, чтобы увидать последние содрогания своих родичей и тот ужас, в который были ввергнуты богатый гость, его вертлявая «сестрица» и два роба. Они старались предотвратить побоище, но не смогли, этому ханджия был свидетелем.
Гости были так удручены случившимся («сербиянка» зашлась в истерике), что и минуты лишней не пожелали промедлить в зловещем хане: похватали пожитки, взгромоздились верхом и двинулись прочь – в лес, в горы, в темную ночь, подальше отсюда! Ханджия был слишком потрясен, чтобы пытаться их удержать, и долго еще призывал «валлаха» над двумя трупами, тупо недоумевая, то ли ночная птица ухает вдали, то ли разносятся вокруг рыдания молоденькой «сербиянки», более напоминающие неудержимый хохот.
«Црква-задушбина» была отомщена.
* * *
Простившись с благодарными жителями Дражина Дола, бывшие галерники отправились в дальнейший путь. Миленко хотел непременно добраться до Сараева: там жила его родня. В Ясеновац он возвращаться не желал: уголья былой трагедии еще тлели в его сердце. Алексей, Петрик и Юхрим не спорили: в Сараево – так в Сараево, не все ли им равно!
Пришлось вновь подняться в горы. Дорога, как водится, была нестерпимо дурна, но вдруг, к изумлению путешественников, представился кусок порядочной мостовой. Очень кстати навстречу попался крестьянин, ведший в поводу осла, груженного корзинами с виноградом, он-то и пояснил:
– Дорога была тут прежде такая, что ехал осман и сломал себе шею. Тогда сыновья его, по обету, вымостили это место.
Слева от дороги Алексей увидал каменный столб с грубо изваянной человеческой головой, но без обозначения лица. Он напоминал каменных баб, обильно рассеянных по южным малороссийским степям. Но Миленко принялся уверять, что эти билеги, то есть знаки, поставлены греками, жившими тут еще в незапамятные времена!
Внизу, повторяя изгибы дороги, бежала прекрасная речка – темно-зеленого цвета с синеватым отливом. Поднявшись на возвышение, путники увидали, что она с ревом и пеною ударялась в скалу, промывая в ней высокую, просторную пещеру, и, вырываясь оттуда, падала, клубясь, в долину, а потом продолжала свой неторопливый бег.
Путники остановились, любуясь редкостным зрелищем, как вдруг Миленко настороженно огляделся. Алексей прислушался – и различил сквозь шум и плеск звуки, напоминающие женский плач.
По знаку Миленко путешественники спешились и, привязав коней к деревьям, осторожно спустились по камням туда, где поворот реки скрывался в пышном орешнике и откуда уже совсем явственно слышались жалобные крики. Они схватились за оружие, не сомневаясь, что увидят османов, напавших на беззащитных крестьянок, однако зрелище, открывшееся им, было столь неожиданным, что все четверо на некоторое время остолбенели. На пологом берегу пасся оседланный конек, беспокойно прядая ушами, когда особенно громкими становились вопли трех женщин – босых, простоволосых, в одних рубахах, привязанных друг к дружке своркою, которых плетью гнал в воду молодой серб с лицом столь ожесточенным, что рот его превратился в красную ниточку, а сведенные к переносице брови напоминали ровную черту, проведенную сажей на бледном от ярости лице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110