Появилась мрачная старуха в черном, скатала в огромный тюк окровавленное белье, одеяло, подушки и перину. Потом принесла все чистое, новое; долго, старательно взбивала пух, расправляла подзоры. Смахивала пыль, мыла пол, чистила ковры, легко передвигая тяжелую мебель, а вокруг Елизаветы, сидевшей в углу, помыла, стараясь не приближаться, даже не попросив ее подняться, – и все молча, с угрюмой опаскою.
Потом пришел Кравчук, а с ним еще двое.
Елизавета все думала, думала... Значит, ночной шелест, незримый шорох не приснились, не почудились ей! Из глубин подземелья исходила смертельная угроза. И, если сказать всю правду, не потому ли с такой охотою уступила Елизавета Глафире свою постель, что смутно надеялась отвести от себя опасность – от себя отвести, а на нее навлечь? Но раз так, Елизавета прямо виновна в смерти злосчастной монашки! Нечистая совесть сковывала ее крепче кандалов... Но оправданий, объяснений про подземный ход, даже самообвинений Елизаветы никто и слушать не стал. Дверь в покои Араторна была заперта самим Кравчуком снаружи, ключ оставался у него, а значит, рассудил он, убить свою надзирательницу могла только узница. На ее отчаянный вопль:
– Но ведь ключ и у вас был, стало быть, и вы могли!.. – Кравчук ответил коротко и убедительно: ударом в лицо, после которого дерзкая арестантка упала, обливаясь кровью из разбитого рта, а когда очнулась, была уже закована. Четыре короткие толстые цепи тянулись из стены к ручным и ножным кандалам и не позволяли ей сделать и четырех шагов, так что, хотя она и содержалась по-прежнему в комнате Араторна, теперь-то истинно находилась в заключении.
– Мессир велел не выпускать тебя отсюда и стеречь неусыпно, – сказал Кравчук, уходя. – Я дал ему в том клятву. Воротится он через десяток деньков – так что сидеть тебе здесь до той поры несходно! – И он ушел, ушли его подручные, а Елизавета осталась одна.
Она была так потрясена и напугана, что провела день в состоянии какого-то мутного полусна, и это, наверное, отчасти спасло ее разум. Уже в сумерки воротилось некое подобие спокойствия и способности думать. Невероятным усилием воли Елизавета отодвинула от себя тревоги и размышления по поводу новой перемены своего положения, скорого возвращения Араторна. Сейчас для нее имело значение только одно: если убийца Глафиры узнает, что поразил ночью не ту жертву, явится ли он вновь, чтобы исправить ошибку? Ну, узнать доподлинно это было можно только одним путем: дождавшись ночи. И Елизавета принялась ждать.
Она так ничего и не ела и не пила сегодня, но уже не чувствовала голода и слабости. Ребенок не тревожил: казалось, там, в теплой, темной глубине ее тела, он свернулся клубочком, затих, затаился, опасаясь помешать матери. Мысленно поблагодарив его, Елизавета оглядела свое единственное, но грозное оружие – кандалы и цепи, прикинула, как замахнуться, как ловчее бить.
Чем больше сгущалась тьма, тем меньше она сомневалась: убийца придет снова. И вся обратилась в слух: уж теперь-то не проворонит этот зловещий шорох и шелест, не испугается его!
Однако напряженное ожидание прервал совсем другой звук. Это было тяжелое лязганье, и Елизавета не тотчас поняла, что лязгают ее же цепи, лежащие на полу. Они неведомым образом пришли в движение и медленно поползли к стене. Елизавета тупо смотрела на них. Чудилось: оттуда, с другой стороны, кто-то подтягивает цепи, наматывает на ворот! Узница принуждена была встать, а потом вплотную прижаться к стенке со вскинутыми руками, и теперь только и могла, что смотреть, как отворяется потайная дверь...
Может быть, убийца и видела в темноте, как днем, но теперь она явилась с фонарем – не для того, чтобы освещать путь, а чтобы показать себя своей беспомощной жертве.
Маленькая, худенькая женщина двигалась неторопливо, чуть улыбаясь, словно наслаждаясь зрелищем, открывшимся перед нею, – и продлевая это наслаждение. Приблизилась, подняла фонарь. Елизавета смогла отчетливо разглядеть ее бледное лицо в ворохе черных, жестких волос – и вдруг почувствовала такой холод, словно ледяная рука взяла ее за сердце и медленно, сильно сжала.
Убийца увидела, как помертвело ее лицо, и довольно кивнула.
– Вижу, узнала ты меня?
Елизавета молчала. Сейчас только на это и хватало ее сил – молчать, не молить о пощаде.
– Узнала, узнала! Чай, не раз вспоминала? Вот и я тебя ни на столечко не позабывала. Верила, что еще повидаемся, что отплачу тебе!
– За что? – с трудом разомкнула Елизавета застывшие губы. – Что я тебе сделала? Даже не смогла помешать, когда ты убила Федора... ты да сестра твоя.
– А сестру мою кто убил? Не ты разве? – прищурилась Фимка, ибо это была не кто иная, как она – Фимка, ведьмина дочь! – Накликала мертвяков, они как облепили избу, как зачали костями греметь, зубами клацать, очами сверкать – из сестры со страху и дух вон!
Елизавета изумленно воззрилась на нее. Сколько она помнила, в ту ночь на кладбище, когда ее чуть не зарубили топором в сторожке, царила всеохватная, непроницаемая тишина. Но Фимка говорила так убежденно, так страстно, что Елизавета вдруг поверила: это лишь ее пощадило неведомое Нечто, а на Фимку и сестру-пособницу обрушило всю мощь своего ужаса, чтобы отомстить за злодейское убийство кладбищенского стража. Но что толку говорить об этом? У Фимки пощады не вымолишь. Что она задумала теперь? Зачем пришла сюда?
Фимка лукаво усмехнулась, словно услышав ее мысли.
– Э-эх... Моя б воля – давно уж поставили бы тебя на кон на майдане: хлебнула бы медку через край, на нарах валяючись с каждым-всяким! Или выпустила бы я из тебя кровь по капельке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110