Именно это случилось и сейчас.
Освоившись во дворе и по-прежнему не обращая внимания на его обитателей, которые и сами старались держаться подальше от странной женщины, с головой укутанной в грязный зеленый плащ, Елизавета остро захотела увидеть не эти, лишенные коры и ветвей деревья, из которых состояла ограда, а другие – настоящие, раскидистые, шумящие зеленой листвой, – и подошла к забору, силясь отыскать щелочку меж плотно пригнанных бревен. Долго она ходила туда-сюда, дивясь старательности, с какой был сооружен забор, и досадуя на нее, пока не нашла-таки небольшой просвет и не прильнула к нему.
Ох!.. чудилось, ничего в жизни не видала Елизавета прекраснее, чем это зеленое крыло, широко осенившее спелое ржаное поле, особенно яркое под серым пасмурным небом. Вдобавок, словно нарочно, узкий солнечный луч вдруг пробился меж облаками, приласкал окрестности – и Елизавета неотрывно следила за ним, со стесненным сердцем любуясь первыми проблесками осени: золотым полем, желтыми кудрявыми прядями в березовых зеленых косах, зыбким птичьим клином, появившимся из-за зубчатых вершин леса и распростершимся в небесах. Это улетали на юг дикие гуси. «Рано как! – подумала она. – Еще ведь август!» Впрочем, это были северные края, и осень надвинулась на них раньше. Птичьи клики разливались под облаками, подобно тревожному перезвону колоколов. «Дикие гуси летают осенью высоко, – вспомнилась народная премудрость, – значит, долго тепло будет».
Не помня себя, прижав руки к горлу, глазами, полными слез, узница следила гусиный вольный лет, чувствуя: предложи ей сейчас бог ли, дьявол отдать всю оставшуюся жизнь, небесную и земную, и бессмертную душу в придачу за один час полета в непомерной высоте – она согласилась бы не раздумывая!
Стая пронеслась над тюремным двором, и Елизавета оторвалась от щели, закинула голову, не отрывая глаз от клина, который медленно таял меж серых облаков. Остальные заключенные, да и часовые тоже, стояли замерев, с запрокинутыми головами, с одинаковым выражением острой тоски в глазах следя за дикими гусями, слушая их прощальный стон. И чудилось, всех пронзило одним выстрелом, так разом содрогнулись они от зычного крика:
– Что, бунтовать?! Бежать задумала?
Елизавета с робкой, недоуменной улыбкой оглянулась, напоминая человека, внезапно вырванного из сладкого сна, да так и ахнула, увидав начальника тюрьмы Кравчука, который спешил к ней со всех ног, держа в руке обнаженную саблю.
«Как же? – метнулась мысль. – Ведь он уехал?!»
Но это был воистину Кравчук во плоти, и, судя по ярости, изуродовавшей его и без того неприглядное лицо, узница, самовольно покинувшая место своего заточения, должна быть жестоко наказана.
Какое-то мгновение ослушница думала, что ей просто отрубят голову. Взлетела сабля, Елизавета только и могла, что зажмурилась... но Кравчук со свистом опустил саблю, сунул ее в ножны и схватил узницу за руку с такой силой, что она невольно вскрикнула и открыла глаза.
– Ах ты, тварь! – прошипел начальник тюрьмы. – Воровать?.. – И он подсунул ей к лицу свою широкую, что лопата, ладонь, на которой совсем маленьким гляделся шелковый кисет, из которого выпирали серебряные рублевики.
От негодования Елизавета даже про свой страх забыла:
– Да она меня сама уговорила! Неужто вам Матрена Авдеевна...
Она не договорила. Голова ее мотнулась, да и сама Елизавета чудом удержалась на ногах после страшного удара в лицо.
Чудилось: в голове что-то взорвалось. В глазах завертелись огненные колеса, и она схватилась за голову, силясь удержать бешеное круговращение двора, забора, человеческих фигур.
Наконец, с трудом разомкнув веки, она увидела багровое лицо Кравчука, которое качалось туда-сюда, то надвигаясь, то отдаляясь, то застилая весь свет, то уменьшаясь до размеров булавочной головки. Сначала он как бы беззвучно разевал рот, а потом прорвался крик:
– А ну, тащите ее в карцер! – так больно пронзивший слух, что Елизавета со стоном прижала ладони к ушам. Но тут же два часовых подхватили ее под руки и бегом поволокли к уже знакомому подвалу.
– Все! – крикнул Кравчук. – Отсюда ты уже не выйдешь! Молись!
Зловонная тьма расступилась, приняв Елизавету, словно страшный омут. Наверху загрохотали засовы – и весь мир, кроме этой тьмы, исчез.
* * *
Сначала боль поглощала все чувства. Но когда она чуть притихла, Елизаветой овладел тот душепагубный страх перед темнотой, тишиной и неизвестностью, с которым и сильный мужчина порою не может сладить, не то что изнуренная, отчаявшаяся женщина. И самым страшным был голос, который где-то совсем близко заходился в тихих, по-детски жалобных всхлипываниях, и, как ни зажимала уши Елизавета, как ни металась по сырым углам, она не могла его заглушить.
Вдруг тьма словно бы разошлась, налилась краснотою... на миг мелькнула окровавленная разможженная голова, остекленевший взор Таракана.
– Отче наш, иже еси на небеси!.. – закричала Елизавета что было силы. Таракан скрылся во тьме, и рыдания смолкли.
Лицо горело огнем; она коснулась щеки – та была мокрой от слез, и только сейчас Елизавета поняла, что страшный голос во тьме был ее голосом, безудержные рыдания – ее рыданиями... ну а все остальное, слава богу, – просто бред.
Ноги уже были мокры насквозь. Показалось, что один угол подвала поднимается повыше, и Елизавета, волоча отяжелевшие юбки, перебралась туда. Впрочем, ноги уже так промерзли, что она их почти не чувствовала. Да и вообще она ничего не чувствовала, кроме гробового ужаса.
О, разверзнись сейчас перед нею огненная пропасть, засверкай острые клинки, загреми выстрелы, она почти с радостью бросилась бы навстречу смерти, чтобы избавиться от медленного умирания, на которое она была обречена здесь, в обиталище призраков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110