Заглянула в черные, блестящие от счастливых слез глаза – и снова ощутила, что ей отчаянно не хватает в жизни такой малой малости, как дружба – искренняя, преданная, которая в иных житейских ситуациях даже важнее, чем любовь и страсть. Впрочем, любви и страсти ей тоже не хватало, но об этом Елизавета хоть сейчас не желала думать.
Вдруг Лисонька отстранилась от сестры и уставилась куда-то ей за спину, причем на лице появилось выражение такого испуга, что Елизавета встревоженно обернулась. Но там стояла всего лишь Татьяна: Елизавета и забыла, какое впечатление производит это жестоко изуродованное лицо на первый взгляд! Цыганка пристально глядела на Лисоньку, и в ее глазах тоже блестели слезы.
– Деточка моя, – шепнула Татьяна, – вот и свиделись, моя маленькая. Ах, какая же ты стала красавица!
Лисонька едва нашла в себе силы ответить улыбкою на этот ласковый шепот. Ведь Татьяна была для нее напоминанием о многолетней разлуке с родными, о бедности, суровости Елагина дома и обо всем, что было с ним связано. А для Татьяны Лисонька была живой памяткою о том дне, когда рука обезумевшего от горя князя Измайлова зверски хлестала кнутом по лицу молодой цыганки, виновной только в излишней привязанности к своей коварной родственнице, – и навсегда изломала ей жизнь. Да, эти две женщины, сами того не ведая, многое значили друг для друга, а потому Елизавета даже содрогнулась, следя за их скрестившимися взглядами, и с искренним облегчением перевела дух, когда Лисонька от души обняла Татьяну, все ей прощая и принимая ее прощение за грехи отца.
Появление одетой в белое полотняное платьице, отчаянно рвущейся с нянькиных рук Машеньки довершило сцену примирения.
Маленькой графине Строиловой было уже полтора годка, и это румяное создание с яркими карими глазами и мягкими русыми кудряшками вполне уверенно бегало на своих крепеньких ножках, не стесняясь, являло в улыбке пять-шесть зубочков и бойко владело десятком слов, которых ей пока что вполне хватало.
Лисонька заворковала, как голубка, увидав племянницу, и Елизавета счастливо рассмеялась. Ей нравилось, когда люди любовались дочкою, – это странным образом прибавляло ее сердцу материнской любви и гордости. Но восторг Лисоньки превзошел все ожидания, и, глядя на ее влажно сияющие глаза, исполненные любви, на озаренное нежностью лицо, на легко порхающие по Машенькиной головке ласковые руки, слушая блаженный смех и неразборчивый лепет, вполне, впрочем, понятный девочке, Елизавета поняла, что дитя может дать женщине такую полноту ощущений, такое счастье, которое не в силах заменить ни власть, ни богатство, ни даже мужская любовь. Впервые это понимание пришло к ней еще в Эски-Кырыме, когда держала на руках Мелека, а сейчас она вновь осознала, что, увы, весьма отличается от счастливиц вроде Лисоньки, способных безраздельно наслаждаться материнством, ибо ее сердце могло уделить дочери лишь толику любви и нежности – ведь оно жаждало не спокойного блаженства, а той испепеляющей муки, которую дарует только истинная страсть. К несчастью – только страсть, и ей не найти замены!.. Но уж такой уродилась Елизавета, и ничто не в силах ее изменить, каких бы суровых узаконений она сама себе ни ставила, в какие цепи ни заковывала бы ее судьба. Поэтому она только и могла, что с легкой завистью улыбнуться Лисоньке, прижавшей к себе малышку, и сказать:
– Ничего, ничего, того и гляди, свой будет! А ты здесь одна или с мужем?
– С мужем? – удивилась Лисонька. – Конечно, нет. Разве ты не знаешь, что свадьба наша отложена?
– Вот те раз! – всплеснула руками Елизавета. – Отложена?! Впервые слышу об этом. Но почему отложена, скажи на милость?!
Лисонька пристально взглянула на сестру поверх кудрявой головенки.
– Из-за батюшкиной болезни. Сердечный припадок надолго уложил его в постель.
– Сердечный припадок! – Так, значит, князь Измайлов болен... Вот чем объясняется его и Лисонькино столь долгое и обидное молчание. – Но как же так вдруг?..
Лисонька запечатлела еще один поцелуй на круглой щечке племянницы и с видимым сожалением передала девочку няньке, которая поспешила унести раскапризничавшуюся барышню.
– Значит, ты ничего про нас не слышала? – устремила Лисонька на сестру такой пристальный взгляд, словно подозревала ее в лукавстве. – До тебя никакие слухи из Измайлова не доходили?
– Конечно, нет, – пожала плечами Елизавета. – Такая даль! Я ждала, ждала от вас весточку, а потом и ждать перестала. («Подумала, вы не хотите со мною знаться», – чуть не сказала она.)
Лисонька, пожалуй, могла бы в свою очередь упрекнуть ее за молчание, но не стала.
– Батюшка слег на другой день после твоего отъезда, – медленно проговорила она, и Елизавете на миг показалось, что сестра тщательно подбирает слова, как если бы опасалась сказать что-то лишнее.
– Господи! – Елизавета даже за голову схватилась. – Неужто мое появление его так расстроило?
– Нет, что ты, – смягчилась Лисонька. – Вовсе нет. Сердце у него давно было больное. Еще когда узнал про... – она запнулась, – про Алексееву погибель, то стал прихварывать, а тут и вовсе... – Она вновь запнулась, нахмурилась и принужденно продолжила: – Устал он, вот и... Не до свадьбы нам было. Мы с Павлом Александровичем и, конечно... то есть, я хочу сказать, вообще все очень встревожились. Дело шло о жизни и смерти, но теперь, благодарение богу, все позади!
Она перекрестилась, и Елизавета задумчиво последовала ее примеру. Она вспомнила ястребиный взор князя Михайлы Иваныча, его смуглое, красивое лицо, крепкое сложение – все черты сильного, бодрого, отнюдь не старого еще человека:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110