О вас станут дурно говорить, а это недопустимо. Но я надеюсь, что вы будете вести себя спокойно и дружелюбно. Разумеется, я не оставлю вас своими заботами, даже если вы переедете к отцу. Нас связывает слишком многое, и мы не можем сразу стать друг другу чужими. Но мне будет неприятно, если люди станут злословить и смеяться над вами, тем более что из-за этого пострадает и мое доброе имя. Не лучше ли нам и впредь жить в мире и согласии, во всем помогая друг другу, храня верность прежним обетам? – увещевает он ее, а женщина отвечает:
– Я не обижаюсь на вас, мне больно за отца. До сих пор он печалился из-за того, что я не похожа на обычных людей, а теперь станет терзаться еще и из-за насмешек, которые со всех сторон посыплются на меня. Осмелюсь ли я показаться ему на глаза? Я знаю, что супруга Великого министра мне не чужая, хотя она и воспитывалась вдали от отца. Насколько мне известно, он обвиняет ее в том, что, приняв на себя обязанности матери этой особы, она причинила немало горя нашему семейству, но я никого не упрекаю. Я просто жду, что будет дальше.
– Разумные слова, – замечает Удайсё. – Но боюсь, что, если ваш рассудок снова помрачится, вы натворите немало бед. Кстати говоря, совершенно напрасно винить в происшедшем супругу Великого министра. Господин министр лелеет ее, как единственную, нежно любимую дочь, какое ей может быть дело до особы, занимающей в доме куда более низкое положение? Уж во всяком случае, она не считает себя ее матерью. Мне бы не хотелось, чтобы об этом узнал Великий министр.
Они проговорили весь день. Когда же наступил вечер, Удайсё овладело беспокойство, он только и помышлял о том, как бы побыстрее оказаться в доме на Шестой линии. Тут повалил густой снег – погода явно не благоприятствовала Удайсё. Несомненно, если бы госпожа была в дурном расположении духа и донимала его упреками, он не преминул бы воспользоваться этим и, ответив упреком на упрек, удалиться, но ее невозмутимая покорность вызывала невольное сочувствие, и Удайсё терзался, не зная, как лучше поступить. Решетки еще не были опущены, и, подойдя к галерее, он остановился, в нерешительности глядя на сад. Посмотрев на него, госпожа сказала:
– Какая досада, что пошел снег! Как вы поедете? Скоро стемнеет…
Она торопила мужа, как будто понимая, что бессмысленно удерживать его теперь, когда все кончено. Право, нельзя было не растрогаться, на нее глядя.
– Как я поеду в такую погоду… – колебался Удайсё, но потом сказал: – Пожалуй, мне и в самом деле не следует пренебрегать ею хотя бы на первых порах. Не ведая глубины моих чувств, люди наверняка начнут судачить, по-своему объясняя мое отсутствие. Разговоры эти так или иначе дойдут до министров, а мне не хотелось бы навлекать на себя их немилость. Постарайтесь же успокоиться и наберитесь терпения. Как только я перевезу ее сюда, все уладится. Право, вы так милы мне, когда рассуждаете здраво, что я ни о ком другом и не помышляю.
– А мне гораздо тяжелее, когда сами вы рядом со мной, а сердце ваше совсем в другом месте… – тихо отвечала госпожа. – Когда же вы будете далеко и вспомните обо мне, лед, «рукава сковавший» (252), и тот растает…
Придвинув к себе курильницу, она принялась старательно окуривать его одежды. На ней самой было мятое домашнее платье, в котором она казалась еще более худой и болезненной, чем обычно. Ее печаль была столь трогательна, что просто нельзя было не принять в ней участия. Опухшие от слез глаза отнюдь не красили ее, но теперь, когда он смотрел на нее с приязнью, это уже не имело значения. «Все-таки мы прожили вместе столько лет…» – думал он, коря себя за легкость, с которой, забыв обо всем на свете, отдал свое сердце другой. Однако его все больше влекло к Найси-но ками. Притворно вздыхая, он оделся и, взяв курильницы, вложил их в рукава, чтобы те пропитались благовониями. Одетый в мягкое, свободное платье, он производил довольно приятное впечатление мужественной, благородной осанкой и особым достоинством, которое проглядывало в каждом его движении, – словом, хотя и далеко ему было до несравненного, блистательного Гэндзи…
Скоро в покоях для служителей раздались голоса:
– Снег, кажется, уже перестал идти…
– Да и стемнело совсем…
Приближенные Удайсё как бы между прочим покашливали, поторапливая его. Дамы Моку и Тюдзё уже легли, вздыхая и жалуясь друг другу на печальную изменчивость этого мира. Госпожа, грустная и прелестная в своей задумчивости, тоже легла, прислонившись к чему-то, но вдруг снова вскочила, вытащила из-под большой плетенки курильницу и, подбежав сзади к Удайсё, высыпала содержимое ему на платье. Никто и вскрикнуть не успел, а сам Удайсё, совершенно растерявшись, застыл на месте. Мельчайшие частицы пепла попали ему в глаза, забились в ноздри, он стоял, бессмысленно озираясь, не успев и понять, что произошло.
Как ни старался Удайсё отряхнуть платье, это ему не удавалось – пепел забился во все складки. Будь госпожа в здравом уме, подобная выходка скорее всего окончательно оттолкнула бы от нее супруга, но она явно не владела собой, и дамы смотрели на нее с жалостью: «Этот злой дух словно нарочно хочет поссорить их». Они засуетились, принесли новое платье, и Удайсё поспешил переодеться. Но пепел засыпал ему бороду, казалось, им было покрыто все тело, разве мог он появиться в таком виде в сверкающих чистотой покоях Найси-но ками?
«Я понимаю, что разум госпожи помрачен, но, право, всякому терпению есть предел, это просто неслыханно!» – возмущался он, и в сердце его росла неприязнь к супруге, постепенно вытесняя последние остатки жалости.
Понимая, однако, что всякие решительные меры привели бы к нежелательным последствиям, он постарался овладеть собой и, хотя стояла глубокая ночь, призвал монахов, которые немедля стали произносить над больной молитвы и заклинания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114