Скажу тебе бесплатно. Спрашивал я соседа, тоже ночного сторожа. Да и он не знает. А раз он не знает, это все равно что ничего и не было. Не у кого больше спрашивать.
Огни загорались в окнах, дома открывали глаза.
Когда совсем рассвело, мулла Юсуф принес мне две новости, одну о том, что Хасан вернулся рано утром, всю ночь ехал, и другую, странную, о том, что чаршия закрыта.
В самом деле, лавки и магазины были заперты на засовы, ставни опущены, висячие замки подвешены, по самым торжественным праздникам не бывало так пусто.
Молодой портной, пришелец, быстро укладывал работу, испуганно озираясь.
– Почему чаршия закрыта?
– Не знаю. Я рано пришел, работал, а как осмотрелся – вокруг ни одной живой души.
Он дернул дверь, положил в карман ключ, словно пряча его поглубже, и поспешил по улице.
Подошли два купца, оба шагали медленно, словно стража, и спокойно смотрели вслед портному.
– Вы не сказали ему, что чаршию закроют? – спросил я.
– А кто кому говорил?
– Неужели вы не договорились? Они удивленно посмотрели на меня.
– А для чего нам договариваться?
– А почему тогда лавки закрыли?
– Я подумал, давай-ка я сегодня не буду открывать. Должно быть, и другие также.
– Но почему?
– Почему? А откуда мы знаем почему?
– Разве вы в самом деле не договаривались?
– Эфенди, как же может целая чаршия договориться?
– Ну вот, а все заперто.
– Потому и заперто.
– Почему?
– Потому что не было договора.
– Ладно, а не из-за вчерашнего ли?
– Ну и из-за вчерашнего.
– Или из-за утренней стрельбы?
– Ну и из-за стрельбы.
– Или из-за чего-то другого?
– Ну и из-за чего-то другого.
– Что происходит в городе?
– Мы не знаем. Потому и запираем.
Оба смотрели мимо меня, серьезные, отсутствующие, озабоченные, неуловимые.
– А что сейчас будет?
– Ничего с божьей помощью.
– А если будет?
– Ну вот видишь, мы заперли.
Может быть, этим торговцам наши дервишские суждения кажутся столь же непонятными, как и нам их?
А я не мог бы сказать, что они неискренни или слишком осторожны. Они лишь предчувствуют какую-то опасность, тут у каждого свой нюх.
Я рассказал Хасану об этом разговоре. Странное впечатление произвели на меня эти два человека, что буквально за ночь превратились в чужеземцев из-за того, что я сделал.
Разве не должны они были стать мне ближе? Я высказал это Хасану несколько иначе: неужели мы не должны думать более одинаково, раз нас взволновало одно?
Он переодевался у себя в комнате. Принял ванну, уже второйраз, говорит, устал, спешил к отцу, друг его, дубровчанин, не выдержал, наверняка будет отсыпаться два дня и две ночи. Он сам мне не казался усталым, скорее рассеянным. Отсутствующее выражение лица делало его мечтательным, далеким от всего. Что-то лунатическое, вызывающее улыбку счастья, не особенно умное, что освещало его изнутри, делало его слепым к окружающему миру. Да, конечно, отвечал он, но казалось, будто он не понимает меня, как я не понимаю тех купцов.
– Ты пока не вернулся к нам, – сказал я, отчасти смущенный, отчасти обрадованный его рассеянностью.
– Что? Ах это! Ну нет, вернулся и уже все знаю: отец тяжело болен, хаджи Синануддин арестован, миралай Осман-бег отправился резать посавцев, что-нибудь еще есть?
Он радостно улыбался, словно это были самые веселые новости, какие ему когда-либо доводилось слышать.
– Как это, Али-ага тяжело болен? Вчера вечером он хорошо себя чувствовал.
– Взволновал его арест хаджи Синануддина.
– Нас всех взволновало. Боимся мы за него.
– Почему? Отпустят его. Уже нашлись люди, что любят деньги. Представь себе, попадаются и такие!
В это утро для него не существовало тяжелых дел. Он смеялся.
– Всю жизнь он заботился об арестантах, пока сам не стал арестантом. Странное дело – превратиться в предмет своей любви.
– Мы очень жалеем его.
Это был упрек. Мне хотелось увести его от его странных мыслей. Но он не позволил сбить себя с толку.
– Мне его тоже жаль. И я думаю о том, как всю свою жизнь он подавал милостыню другим, а сейчас другие подают ему. Может, так и надо.
Я знал, что он не любит нежностей, но это прозвучало слишком круто. А может быть, я много требую от него, он в состоянии сегодня думать только о своем счастье.
– Как тебе было в Дубровнике?
– Хорошо. Там еще лето.
Странно, что не весна.
Во дворе открылись ворота, и Хасан подошел к окну. Фазлия, пришедший с улицы, сделал ему знак спуститься.
– Ты можешь посидеть с отцом?
– У меня мало времени.
– Останься хоть ненадолго. Я скоро вернусь. Али-ага выглядел так же, как вчера вечером, и был даже, пожалуй, оживленнее.
– Куда ушел Хасан?
– Не знаю. Сказал, что скоро вернется.
Старик стал расспрашивать, что происходит в городе, удивлялся тому, что закрыта чаршия, просил уговорить Хасана остаться дома ради него, мало ли что может приключиться с больным.
– Почему ты сказал Хасану, что тебе хуже?
– Это правда. Мне хуже.
– С каких пор? Вчера вечером ты казался птицей. Именно об этом я и хотел рассказать Хасану, да не успел.
– Неужели вам не о чем говорить? Мне было лучше, теперь стало хуже, и я хотел бы, чтоб он был возле меня, что в этом странного?
– Ничего. На самом деле ты хочешь удержать Хасана у своей постели, пока все не окончится. Разве не так?
– Для него лучше. Ты знаешь, какой он скорый. Выкинет что-нибудь, чего никак не ожидаешь. Погляди, не вернулся ли он.
И тут мне все стало ясно, и его странное поведение, и причитания перед дочерью, и просьба к кади отпустить узника, и утренняя болезнь, все это ради Хасана, чтоб спасти его от опасности, помешать ему выкинуть какуюнибудь глупость. Поэтому он обязывает сына своей болезнью, поэтому он играл в ту странную игру, смысл которой я сразу не понял.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133