Мы остались одни, и я, и ты, никто не пришел, никто не поинтересовался мною, никто не вспомнил, пустынной осталась моя дорога, без следа и без воспоминания, хотелось бы по крайней мере этого не видеть. Ты ждал меня, я ждал Хасана, мы не дождались, никто никогда не может дождаться, каждый всегда в конце остается один. Мы равны, мы несчастны, мы люди, брат Харун.
Клянусь временем, которое есть начало и конец всего, что воистину человек всегда оказывается в убытке.
– Кто-нибудь приходил? – спрашивал я Джемала по привычке, больше не надеясь.
– Нет. Никто.
Я хотел надеяться, нельзя жить без ожидания, но у меня не было сил. Я покинул свое место караульного у дверей, садился где попало, тихий, сраженный, все более тихий. Я утратил ощущение жизни, исчезала граница между сном и явью, на самом деле происходило то, что мне мерещилось, я беспрепятственно блуждал по тропинкам детства и юности, словно посреди сна меня могли отвести в тюрьму, я жил с людьми, которых давно встречал, и мне было хорошо, потому что не надо было просыпаться, я не знал об этом. Джемал тоже был сном, как тьма вокруг и влажные стены, и когда я приходил в себя, то не слишком мучился. Для мучений нужна сила.
Мне стало ясно, как умирают люди, и я убедился, что это не тяжко. И не легко. Никак. Только живешь все меньше, все меньше существуешь, думаешь, чувствуешь, знаешь, обильное жизненное кружение пересыхает, остается тонкая ниточка неуверенного сознания, все более бедного, все более незначительного. И тогда ничего не происходит, ничего нет, ничего. И вовсе ничего.
А когда однажды в этом увядании без конца, поскольку оно обрывалось, не воспринимаясь как продолжение, Джемал что-то сказал в отверстие на двери, я сразу даже не понял, что он говорит, но был уверен, что нечто важное. Я проснулся и понял; друзья принесли мне подарки.
– Какие друзья?
– Не знаю. Двое. Бери.
Я знал, не надо было и спрашивать, я знал, что они придут. Знал давно, ожидание было долгим, но я знал.
Ногтями скреб я по двери, чтоб встать. Не случайно сидел я здесь.
– Двое?
– Двое. Передали караульному.
– Что они сказали?
– Не знаю.
– Скажи, пусть спросит, кто они.
Я хотел услышать знакомые имена. Хасан и Харун. Нет. Хасан и Исхак.
Я взял еду, хурму, черешни, они были зеленой завязью, когда я сюда пришел, розоватым цветком, я хотел, чтоб меня наполнила их бесцветная кровь, чтоб я мог без боли расцветать – каждую весну, подобно им, это было однажды, давно, в той еще прекрасной жизни. Возможно, тогда она казалось мне трудной, но когда я думаю о ней, находясь в этом месте, то хотелось бы, чтоб она вернулась.
Я боялся, как бы не выронить узелок, руки мои стали гнилыми, руки мои радовались, руки мои стали глупыми и немощными, они крепко прижали к груди это доказательство того, что я не умер. Я знал, что они придут, знал! Я нагибал голову и вдыхал свежее дыхание раннего лета, жаждущее, желанное, еще, еще, плесень скоро проберется в этот прозрачный розовый запах черешен, грязными пальцами касался я их гладкой детской кожицы, за один миг, за час она сморщится, постареет. Все равно, все равно. Это знак, это призыв из той жизни. Я не один, есть надежда. И пока я думал, что конец близок, у меня не было слез, а теперь они лились непрерывно из ожившего источника, наверняка оставляя свои следы на грязной коже. Пусть текут, я воскрес из мертвых. Достаточно было самого скромного сигнала, что я не позабыт, и вернулась потерянная сила. Тело ослабело, но это не важно, откуда-то изнутри тепло согревало меня, и я не думал о смерти и не испытывал больше безразличия. В последнюю минуту мне удалось удержаться на крутизне, по которой я скользил, избежать умирания. А оно началось. (Я убедился, и не только в этот раз, что душа часто может удержать тело, но тело душу – никогда: она клонится и гибнет сама.)
Я снова ждал.
Я говорил: они вспомнили, Харун.
И думал о Хасане. И думал об Исхаке.
Они поднимут мятеж и освободят меня.
Я проберусь по тайным переходам, и они похитят меня.
Они превратятся в воздух, в птиц, в духов, они станут невидимы, они придут.
Чудо произойдет, но они придут.
Землетрясение разрушит эти ветхие стены, а они будут ждать, чтоб вывести меня из развалин.
Хасан и Исхак первыми распахнут эти двери, кто бы ни пришел, что бы ни произошло.
В голове не было ни одной мысли, все неслось в беспорядке мимо старого русла. Я вслушивался в гул своего освобождения, как в клики радости, я ждал пальбы как мщения за ту радость, что со страхом подавлял в себе, едва лишь она появлялась, как предчувствие. В этом ожидании не было обычного финала. Может быть, из-за этой могилы, в которую я был заперт, и близости смерти, которой пахнуло на меня, может быть, из-за глубоких коридоров и могучих ворот, что не открываются по первому слову и просьбе, может быть, из-за пережитого ужаса, который можно было уничтожить лишь с помощью другого, еще более жуткого. Я ждал какого-то судного дня и был уверен, что он наступит. Эти двое дали мне знать о нем.
На другой день я опять получил гостинец, время вновь связалось, и опять это были двое, без имени, а я-то знал, кто это, и ожидал землетрясения.
– Если б произошло землетрясение, или пожар, или мятея? – говорил я Джемалу, удивляясь, что он не понимает. Или понимает. Он меня тоже спрашивал:
– Ты дервиш. Знаешь ли ты это: «Когда настанет Великое Событие?» Неужели мы думаем одинаково?
– Знаю.
– Подойди. Сюда. Скажи.
– Не скажу.
– Жалко. Недобрый ты человек.
– Зачем тебе это?
– Люблю. Слушать.
– Откуда ты знаешь?
– От арестанта. До тебя. Хороший человек.
– Это из Корана. Сура Вакиа.
– Может быть.
– «Когда настанет Великое Событие…»
– Тише.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133