Хасана нет. Никогда не найти, кого ищешь.
Проходя мимо пекарни, я вдохнул аромат горячих хлебов и вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел. Ночной сторож вчера говорил о хлебах. Его мне тоже нужно найти сегодня. Как это я не уловил, что он хотел о чем-то мне рассказать? Не только о том человеке, что поджидал меня с угрозами. Чуть ли не силой он хотел удержать меня при себе, чтобы я расспросил его. А я оказался глухим и слепым.
Потом я заставил себя думать о жене кади, снова пойду я в тот хмурый дом, о Хасане, о том, что он делал вчера вечером и куда ушел, об отце, сразу сообщу ему, как только все это решится, о минувшей ночи, долгой и бессонной, о массе мелочей, о том, что никто не подрезал розы в нашем саду, они пустят тернии, о детях Мустафы, все чаще они сидят перед текией, жена его прогоняет их, чтобы не мешали, а Мустафа ворчит и выносит им еду, люди станут смеяться над нами, и так уж ребятишек кличут дервишским потомством, а у меня не хватает сердца, чтобы запретить это, о еще бог знает чем, только бы не думать о разговоре с муфтием. Не потому, что мне нечего было сказать, но потому, что после этого все кончено. До приговора можно надеяться, а потом существует только он. Если он будет хорошим, надежда не нужна, если плохим – какой смысл думать?
Дом муфтия стоял на горе, уединенно, в саду, окруженном высокой стеной. Внутри мне бывать не приходилось. Не придется, видимо, и сейчас.
Караульный у входа сказал, что муфтия нет. Он уехал из города.
– Когда вернется?
– Не знаю.
– Куда он уехал?
– Не знаю.
– Кто знает?
– Не знаю.
Ну вот, все страхи были напрасны. Надежда могла оставаться, все более слабая. Может быть, вскоре она мне и не понадобится.
Я не знал, что делать. Уйти отсюда теперь – значит не попасть к муфтию вообще, да и поздно будет, когда попаду. Куда он уехал? В какой из своих домов? В какое из имений? Угоско? Углешичи? Гор? Тиховичи? На равнину? На озеро? На реку? Он часто спасался от всего, от жары, от холода, от тумана, от влаги, от людей.
Где он сейчас? Только здесь мне могут сказать.
– Не знаю, что и делать, – пожаловался я караульному. – Муфтий велел мне прийти, у нас важное дело. Я должен его видеть.
Тот пожал плечами, повторив единственно знакомое ему слово. А я никак не мог уйти.
– Кто-то в доме должен знать.
И тут дверь отворилась, худой человек, бывший солдат, судя по шрамам, пересекавшим его лицо, и по деталям сохранившейся одежды, с которой ему наверняка было жалко расстаться, строго посмотрел на меня. Пока я не оправдаюсь, я для него преступник.
Я повторил ему все, что сказал караульному.
Недоверчивое выражение появилось у него на лице, он усомнился в правдивости моих слов. Это оскорбило меня, но тем сильнее стало желание, чтоб он в самом деле не поверил. Я пошел на обман, у меня не оставалось иного выхода, но, если муфтий узнает, а он узнает, мне придется просить прощения, а не искать справедливости.
– Ничего не поделаешь, – произнес я, отступая.
И тут я заметил, что хмурое лицо бывшего солдата вдруг стало меняться, стало мягче, расплываясь в улыбке. Что такое?
Я тоже его узнал. Мы вместе воевали одно время, только он занимался этим и до и после меня.
Мы оба обрадовались.
– Переменился ты, – весело сказал он, – кто бы узнал тебя в этом наряде! Но я тебя все-таки узнал!
– А ты такой же. Чуть постарел, похудел, но такой же.
– Ну, не совсем уж такой же. Двадцать лет прошло. Входи.
Когда дверь за нами закрылась, он словно бы чуть лишился своей уверенности.
– Тебя муфтий позвал?
– Я должен поговорить с ним. Караульный не хотел сказать, куда он уехал.
Среди деревьев белела ровная чистая дорожка, выложенная мелкой речной галькой, окаймленная оградой из самшита и ландыша с нежно-зелеными листьями. Чья-то рука искусно разместила в саду фруктовые деревья, березы, сосны, кусты диких роз, оставляя иногда на чистой поляне отдельное дерево, иногда собирая их в группы, создавая таким образом игру, столь напоминавшую природу, и воссоздавая природу, столь похожую на игру. Эта пестрая и обильная красота огромного пространства казалась чудом, может быть, более всего потому, что оно было создано для того, чтоб одна-единственная нога топтала бирюзовую траву и одни глаза отдыхали на нежных стволах деревьев. В самом деле, казалось, что красота излишня.
Солдат понизил голос. Я тоже. Мы шептались в этом очищенном граблями, культивированном лесу, лишенном первозданности, но сохранившем свежесть, в этом тихом пространстве, огражденном стеною, где даже вихрям подрезали крылья.
Солдат смотрел на дорожку к белому дому, спрятавшемуся в деревьях. Смотрел и я. В глазах плясали жаркие, обжигающие и ласковые блики солнца, чуть колебались ветки.
Солдата звали Кара-Займом. Теперь это была лишь тень прежнего Кара-Займа, теперь это был обломок того неустрашимого парня, что с голой саблей бросался на голую саблю, пока одна из них, уланская, не нашла дороги меж ребер от груди к спине. До тех пор его кололи, рубили, тесали, стругали, он потерял половину левого уха, три пальца на левой руке, лицо его украсили багровые шрамы, остались отметины, скрытые под одеждой, и всегда он легко выздоравливал и возвращался в бой. В его жилах текла могучая кровь, и глубокие раны на молодом теле быстро зарастали. Но когда пронзила его злодейская уланская сабля, просверлив дыры, чтоб свет солнечный впервые вошел внутрь, когда лезвие и острие ее прошли там, куда нет им дороги, сквозь легкие, упал замертво Кара-Заим, бросили его, отступая, лекарь наскоро пощупал его холодную руку и поспешил вслед за войском, надеясь прочесть заупокойную молитву, когда они попадут в надежное место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133