Я немного сторонился его и из-за вчерашнего и из-за того, чего ожидал.
Мысленно я зашагал по деревянному мосту на другой берег, в тишину безмятежных улиц, в которых одиноко звучат шаги, а дома прячутся в ветках деревьев за высокими заборами, словно все они избегают Друг друга, погружаясь в уединение и покой. У меня не было там никаких дел, но мне хотелось пойти туда, откладывая все, прежде чем я на что-либо решусь. Может быть, я бы и углубился в эти мертвые потаенные улицы на другой стороне реки, где было легче, как вдруг из чаршии донеслись испуганные звуки барабана, иные, чем у цыган, и писклявый звук трубы на Сахат-куле не вовремя и смятенные размытые голоса, к чему-то взывавшие в общем смятении, это напоминало звуки встревоженного улья, гудели взволнованные людские пчелы, улетали, ища спасения, и возвращались защищаться, выкликая ругательства и призывая на помощь. Над городком медленно поднялась серая ниточка дыма, словно в тонкую прядь вплелся человеческий крик, став осязаемым и видимым, а вокруг него носились стаи голубей, взметенных ввысь воплями и жаром.
Вскоре столб дыма разросся и стал шириться над домами, густой и черный. Это значило, что пламя освободилось и, безжалостное, жестокое и буйное, с нескрываемой радостью перепрыгивало с крыши на крышу, паря поверх воплей и ужаса людей.
Я задрожал перед этим несчастьем, повинуясь инстинкту, неизменно нам угрожает беда, неизменно происходит плохое, а потом снова прикрылся своей бедой, она была тяжелее этой, более важной, я даже с удовольствием стал смотреть на огонь, надеясь, что люди останутся бессильны перед ним и что, таким образом, решится все, в том числе и мое. Однако это минутное безумство, после оно меня не тревожило.
И вот когда у меня было достаточно оснований свернуть с дороги, не делать того, что собирался, я вдруг решил не откладывать. Я размышлял недолго, но, должно быть, ожила в душе надежда, что легче просить милости при таком несчастье, напоминающем людям об их хрупкости и бессилии перед волей аллаха.
Я имею право знать о родном брате столько, сколько мне скажут, сколько сказали бы каждому, я обязан помочь ему, если это возможно. Плохо оставаться в стороне, каждый бы упрекнул меня. Кто у меня есть, кроме него? И кто у него, кроме меня?
Я ободрял и оправдывал себя, утверждая свое право и подготавливая отступление. Я не забывал о том, как думал до этого, боялся за себя и сожалел о нем, даже не зная, что важнее, и нелегко отделил одно от другого.
Перед полицейским управлением стоял солдат с саблей и коротким пистолетом за кожаным поясом. Мне никогда не доводилось здесь бывать и даже в голову не приходило видеть в вооруженном солдате препятствие.
– Муселим у себя?
– На что тебе?
Втайне я надеялся, что не застану муселима, в городе пожар, да и других дел немало, странно было бы, если б он оказался здесь как раз тогда, когда я ищу его, может быть, эта сокровенная мысль и заставила прийти, ведь муселима не будет на месте и я уйду, отложив свой визит. Но когда солдат, не снимая руки с пистолета, дерзко спросил о том, что его не касалось, во мне проснулась злоба, словно бы тревога вдруг нашла выход, едва дождавшись первой попавшейся отдушины. Я – дервиш, шейх текии, и рядовой солдат не смеет так, с рукой на пистолете встречать меня, хотя бы из уважения к платью, которое я ношу. Я был оскорблен, и позже мне пришла в голову мысль, что за свой страх мы мстим всюду, где удается. Вопрос был грубым, он подчеркивал его право и его значение, он говорил о моем ничтожестве, выяснилось, что даже орден, к которому я принадлежу, не внушает ему почтения. Но это могло оправдать меня, если бы я повернулся и ушел. Скажи он, что муселима нет или что он сегодня не принимает, я был бы благодарен ему и ушел с облегчением.
– Я шейх мевлевийской текии, – тихо, подавляя гнев, ответил я. – Мне нужно встретиться с муселимом.
Солдат смотрел спокойно, ничуть не смущенный моими словами, подозрительный, оскорбительно безучастный к тому, что я сказал. Меня испугало это волчье спокойствие, в голову пришла мысль, что вот так, без радости или злобы, он мог бы выхватить пистолет и убить меня. Или пропустить к муселиму. Вчера вечером он преследовал моего беглеца, он отвел моего брата в крепость, он виноват перед ними. А они виноваты передо мной, из-за них я сейчас стою здесь.
Не торопясь, ожидая от меня еще чего-то, брани или мольбы, он кликнул другого солдата, из коридора, и сказал ему, что какой-то дервиш хочет пройти к муселиму. Меня не обидело это обезличивание, может быть, так лучше. Теперь муселим откажет не мне, но какому-то безымянному дервишу.
Мы ждали, пока это сообщение пройдет по всем коридорам и возвратится обратно. Солдат снова встал на свое место, не глядя на меня, положив руку на пистолет, его не касалось, примут меня или откажут, от его смуглого худого лица исходило спокойное небрежение, внушаемое ему этим местом.
Ожидая, я раскаивался в том, что любой ценой решил преодолеть это препятствие, считая его ничтожным, а оно оказалось самим муселимом, его вытянутой вперед рукой. Теперь я не мог уйти, я сам себя приковал к этому месту, поставил себя в такое положение, когда меня должны или пропустить, или вернуть. Не знаю, что хуже. Я хотел завернуть к муселиму, мы были знакомы, и завести разговор о брате как бы мимоходом. Теперь это невозможно, я привел в движение целую вереницу людей, я требовал, чтобы муселим принял меня, разговор больше не мог быть мимолетным, ему придан первостепенный характер. И если я буду говорить вполголоса, унижаясь, то это будет равно признанию в собственной трусости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133