Как Эмин?
– Со здоровьем хорошо, слава богу. А живется худо. То вода заливает, то солнышко подсушивает. Только у отца моего характер легкий, вот все и идет помаленьку. Одна у меня беда, что нет ничего, говорит он, а другая была бы, если б грустил я. Так и получается на одну меньше.
– А мать? Она знает, что ты ко мне пришел?
– Знает. Как не знать! Отец говорит: у него своих хлопот хватает, у тебя. А мать: не укусит он его, это меня.
– Постарела она?
– Нет.
– Она красивой была.
– Неужто помнишь?
– Помню.
– И сейчас красива.
– Я тогда с войны пришел. Двадцать лет тому назад.
– Ты был ранен.
– Тебе кто рассказывал?
– Мать.
Да, я помню. Я все помню сегодня вечером. Двадцать лет мне тогда было или чуть побольше, я пришел с войны, из плена, со свежими следами ран, только что затянувшихся и дававших о себе знать, гордясь своей храбростью и огорчаясь из-за чего-то, что так и осталось мне неясным. Может быть, из-за воспоминаний, которые то и дело оживали, из-за пышности жертвы, что подняла нас к небесам, а потом было трудно ходить по земле, пустой и обыкновенной.
Но один день запомнился накрепко.
Я даже во сне видел эту картину, когда ранним утром, зная, что мы окружены и нам нет спасения, мы решили умереть, как умирают солдаты великого бога. Пятьдесят человек нас было на лесистой поляне, на пустынной осенней равнине, где дымились костры вражеских войск. Все послушались меня, я был убежден, что все думают так же, как я, совершили омовение песком и пылью, потому что воды не было, я прочитал молитву во весь голос, мы положили поклоны, разделись, чтоб быть полегче, оставшись в белых рубахах, и с обнаженными саблями вышли из леса, едва только взошло солнце. Не знаю, как мы выглядели, жутко или жалко, я не думал об этом, чувствуя лишь пламя в сердце и силу во всем теле, которой не было границ. Потом мне казалось, будто я видел эту цепочку молодых парней в белых рубахах, с обнаженными мускулами, с саблями, на которых отражалось раннее солнце, как, тесно сомкнувшись, они идут по равнине. Это была самая чистая минута в моей жизни, самое полное забвение всех и вся, одурманивающий блеск солнца, торжественная тишина, которую нарушают лишь мои шаги. Удивился Кара-Заим, когда я рассказал ему об этом, он полагал, что только он знает о думах солдата. (Ничего не желал я сейчас, как снова испытать это чувство, но нет, не вернуться ему.) Враг боялся нас, долго уходил, долго пытался подстеречь нас, но их было много, больше, чем нас, и началась кровавая рубка, после которой много матерей зарыдало и у нас и у них. Я был первым и пал первым, изрубленный, исколотый, изломанный, но упал не сразу, не скоро. Я долго нес перед собой окрававленную саблю, пронзая и рубя всех, на ком не было белой рубахи, а белых рубах виднелось все меньше, они становились красными, как у меня. Небо над нами написало багровым покровом, земля под нашими ногами была красной. Мы смотрели красными глазами, дышали красным, кричали красным. А потом все превратилось в черное, в покой. Когда я очнулся, ничего больше не было, кроме воспоминаний. Я закрывал глаза и снова представлял себе тот великий момент, не желая ничего знать о поражении, о ранах, об истреблении чудесных людей, не желая верить тому, что десять человек сдались без боя, я не принимал того, что существовало, скверное, я судорожно хранил образ великой я ертвы в пламени и огне, не позволяя ей побледнеть. Позже, когда иллюзия исчезла, я плакал. Весной по разбитым дорогам возвращался я домой из плена, без сабли, без сил, без бодрости, без самого себя, когда-то существовавшего. Я хранил свою память, как талисман, однако она тоже изнемогла, потеряла цвет, и свежесть, и бодрость, и прежний смысл. Я тащился, молчаливый, по грязи угрюмых равнин; ночевал молча в деревенских сенниках и постоялых дворах, шел молча под проливным дождем, инстинктом животного определяя дорогу, влекомый желанием умереть на родине, среди людей, которые дали мне жизнь.
Я рассказал юноше простыми, обыкновенными словами, каким я пришел в село той весной двадцать лет тому назад. Рассказал без всякой причины, ради себя, словно разговаривал сам с собой, а его это не касалось. Но без него я не мог бы говорить, не мог бы разговаривать сам с собой. Я думал о завтрашнем дне.
Удивленный, он серьезно смотрел на меня.
– А будь ты здоровый и веселый, ты не вернулся бы на родину?
– Когда все отказывает, человек ищет прибежища, словно возвращается в материнскую утробу.
– А потом?
– А потом забывает. Его гонит тревога. Желание стать тем, чем он не был, или тем, чем был. Он бежит от своей судьбы и ищет другую.
– Тогда он несчастен, если думает, будто его судьба всегда где-то в другом месте, где нет его.
– Может быть.
– А этот свет и сверкание на поле боя, этого я не понимаю. И почему это самая чистая минута в жизни?
– Потому что человек забывает о себе.
– И что из этого? И что другим от этого?
Он не хочет знать о наших восторгах. Не знаю, хорошо ли это или плохо.
– А что было дальше?
– А разве тебе мать не рассказывала?
– Говорила, что ты был грустный.
Да, я был грустный, и она это знала. Знала и тогда, когда не видела меня. До них дошел слух, будто я погиб, да я и сам так себя чувствовал, словно ожил из мертвых или, еще хуже, словно меня ожидала смерть, от пустоты, от какого-то бессильного отупения, от горечи, от мрака, от страха, я не знал о том, что случилось, я где-то отсутствовал, блеск солнца и красные отсветы причиняли мне боль, ибо они горели во тьме, как во время болезни, что-то обрушилось там, где я был, и здесь, где мне следовало быть, все уходило из-под ног, как речной берег, подмываемый водой, и я сам не знал, как выплыл и почему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133