Кара-Заим проснулся ночью от холода среди мертвецов, обессиленный и безмолвный, как они. Он остался в живых, но не годился больше для службы. Потерял он силу, быстроту, радость. Теперь он сторож при саде или доме или невольник, получающий милостыню.
– Мне хорошо живется. – Он весело смотрел на меня. Я же заставлял себя спокойно смотреть в его израненное шрамами лицо.
– Работа не трудная. Муфтий мне доверяет. Я вроде старшего над караульными, подучиваю их, слежу за ними и тому подобное.
– Ты мог бы стать кем-нибудь другим. Привратником в крепости. Помощником каймекама. Могли бы тебе дать и какой-нибудь тимар, как другим, чтоб сидел ты на своем хозяйстве.
– Зачем? – недоуменно ответил он. – Мне давали, я не хотел. Я доволен. Это место не для каждого.
Меня огорчало и раздражало, что он испуганно смотрел в сторону дома, бывший витязь Кара-Заим. Неужели и я бы выглядел так, попади я сюда? Чего боится он, прежде не страшившийся ничего?
Не желая обидеть его, я сказал:
– Какой ты герой был! Господи, какой герой!
И тут же раскаялся. Зачем оживлять перед ним прошлое? Зачем пробуждать его ото сна? Он ничего не забыл, это невозможно, но он стих, примирился, может быть, утешился; не стоит бередить его раны, переставшие кровоточить.
Увы, это относилось и ко мне самому.
Теперь поздно, сказано то, что не следовало бы.
Он ошеломленно взглянул на меня, наверняка уже долгие годы никто не вспоминал о его прошлом или говорил он сам, наводя других на это, заставляя вспомнить его иным, неужели память тоже умерла? Неужели нет ее ни в чьих воспоминаниях? А может быть, он тоже больше не говорит об этом, зачем? Или говорит тем больше и безнадежнее, чем дальше уходит прошлое, не надеясь, что кто-нибудь вспомнит. В нем все живо, для других он умер.
И вот какой-то дервиш вспомнил о том, каким он был. И еще как вспомнил. Не однажды, наверное, он мечтал, чтоб кто-нибудь произнес именно эти слова: господи, какой ты был герой! Они ударили его по сердцу, закипели в крови горячим ветром, ему заложило уши. Или подумалось, что это слова его мечтаний, их никто не произносил, он просто хотел их услышать. Но нет! Их произнес этот дервиш. Вспомнил и произнес.
Мгновение он растерянно глядел на меня, как больной падучей болезнью, и я не знал – запрыгает ли он от радости и повалится, хрупкий, на камень или же обнимет меня, чтоб удержаться на неверных ногах, или засмеется, или заплачет и умрет, но нет, плохо я знал героя Кара-Займа. Я вспомнил храбреца, почему бы ему не быть им сейчас? Только дрожащий голос выдал его и тихое клокотание в продырявленных легких:
– Ты помнишь? Ты в самом деле помнишь?
– Помню. И всегда, когда думаю о том времени, вижу тебя.
– Каким меня видишь? – тихо шепчет он, вызывая меня из тьмы времени.
– В каком-то сиянии, Кара-Заим. На широком поле. Одного. Ты идешь спокойно, не оглядываясь, никого не поджидая. Ты весь в белом. Руки твои обнажены до локтей. В руке сабля, и сияние это может быть от отражения солнца на ее лезвии. Ты похож на ветер, который невозможно остановить. Ты похож на солнечный луч, который проникает всюду. Другие отстали, смотрят, нет их. Только ты.
– Так я не шел.
– Это в моей памяти. То, что было, может быть, стерлось, и только это сохранилось.
– Красиво. Красивее, чем на самом деле. Или нет. В каком-то сиянии, говоришь. На широком поле… – шепчет он в дурмане, а потом смотрит на меня, ищет себя в моих словах, свою далекую славу на моих губах.
Он думает, что я слагаю песнь о его храбрости, а я жалею его.
И не могу больше.
– Рад я, что увидел тебя, – произнес я, прощаясь.
– Подожди.
Трудно ему отпустить меня, я тот долгожданный, что знает, я свидетель того, что не умирают воспоминания, я подтверждение того, что не все в нем только тень, моя память возмещает долгое забвение, является наградой за ожидание.
Одни слова, два настроения. И мое и его – одного корня, для него счастье в том, что для меня печаль. Все равно, и моему и его – тысяча лет. И больше. Не стоит возиться с этим.
– Я должен идти.
– Подожди. Муфтий здесь, дома. Иди, если это для тебя важно. Скажи, что я впустил тебя. Или нет. Скажи, что он сам позвал тебя.
– Он не звал меня. Я пришел сам.
– Знаю. Скажи так: ты просил меня прийти. У него столько дел, что он не вспомнит. А если спросит обо мне и тебе будет удобно, расскажи, что знаешь. Про это, прошлое.
Я рассчитывал, что муфтия не будет, сожалел об этом, но сейчас успокоился. Мне почти стало легче оттого, что приходится отложить. И вдруг все внезапно переменилось, и то, чего я желал, должно случиться. Я стоял взволнованный и растерянный. Меня не удивило, что Кара-Заим попросил рассказать о нем, я жалел о том, что он скоро отказался от своего предложения сослаться на него. Погруженный в мысли о самом себе, о сиянии, о геройской битве, он предложил мне свою защиту. И отступил в ту минуту, когда вспомнил, что все это далекое прошлое. Вспыхнул и сгорел в одно мгновение. На его изрубленном лице еще трепетало счастье от того, что было, и робкая неуверенность из-за всего того, что осталось сейчас. Всегда ли в нем сталкивались два времени, различные во всем и неодолимые: ни от одного не уйти.
И пока он шептался с каким-то человеком у входа в дом, я смятенно думал о том, что я лишился его жалкой поддержки, что я столь же не уверен, как и он. Сокрушенно ждали мы помощи друг от друга, не очень надеясь на себя. Вместе мы являли собой две половины одной немощи, из которой могла получиться слабая надежда. У него эта надежда сохранилась, но она стоила столько же, сколько и моя утраченная.
Человек вышел из дому и знаком или беззвучным словом сообщил что-то Кара-Займу, а тот махнул мне:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133