И побрел песчаной, дикою тропой, которая вела всюду и никуда.
В доме вспыхнул электрический свет. Мать пересекала кухню в ночной рубашке и наспех наброшенном вязаном платке. Щурила заспанные глаза.
– Это ты? Так поздно возвращаешься домой?
– Нет, я уже спал. Меня разбудил призрак.
– Что ты выдумал, сынок? Какой призрак?
– Взгляни, мама. Он идет вон там, среди деревьев, у Левкиного дома.
– Никто там не идет. Сейчас развиднеет. Бесишься целыми днями, потому и спишь тревожно.
Мать стояла возле него, дрожа от холода. В лесу возле костела пронзительно закричала птица.
– Я уже второй раз видел настоящего призрака, – тихо произнес Витек.
– И говоришь это так спокойно.
– Ведь он пугает совсем не страшно.
– В мое время были настоящие призраки.
– Этот тоже настоящий, правда, какой-то меланхоличный и, собственно, ничего не требующий от живых.
Мать потянула носом, замерла в ужасе.
– Ты пил водку, Витек? Пречистая Дева, уже началось. Умоляю, сынок, опомнись, пробудись от этого ужасного кошмара. – Она хотела схватить его за руку, но он досадливо вырвался.
– Это ты, мама, взяла у меня пятьдесят грошей?
– А зачем носишь деньги в кармашке, куда я положила крошку хлеба, освященного в храме святой Агаты?
– Ношу на счастье.
– Уж я знаю, какое это счастье.
– Отдай, мама. – Витек шагнул к ней.
Она попятилась в испуге, придерживая платок на груди.
– Не отдам никогда. Нет уже монеты. Я бросила ее ночью в реку.
– Стыдно предаваться суеверьям.
– Ради твоего же блага, сынок, – говорила она, неуклюже семеня впереди него. – Ты должен быть сильным, тебе нельзя падать, иначе никогда не подымешься.
– Мама, я сам построю свою жизнь, – шептал он сердито, шагая следом за ней, а она прямо на глазах съеживалась, превращаясь в сухой комочек одержимости. У соседей заголосил петух, провожая уходящую ночь.
И тут заскрипели пружины кровати в боковушке. Дед зашелся раздирающим до печенок кашлем, потом долго сплевывал, с трудом освобождаясь от тягучей мокроты.
– Всю ночь ходят, разговаривают, обделывают делишки, а я ничего не знаю, никто со мной не делится, – хрипел он плаксиво. – Когда наконец пройдет эта проклятая ночь?
* * *
В те годы никто не хотел быть молодым. Молодость была чем-то постыдным, неполноценным, несуразным. Молодость была словно кара бытия или чистилище, к которому приговорили авансом.
Это были времена кривых ног, что почему-то называлось английской болезнью. Это была эпоха рябоватых лиц, о которых говорилось, что черти на них горох молотили. Это были времена щербатости, и никого не ужасали рты, полные почерневших корешков.
Люди тогда носили горбы, влачили усохшие ноги, мирились с бельмом на глазу, плевали чахоточной мокротой, гнили заживо от сифилиса, задыхались от астмы, обрастали расширенными венами от каторжного труда, их крючило от воспаления суставов. Это были великолепные времена, населенные безобразными людьми.
Тогда презирали молодость. Еще никто ее не украсил, не одухотворил, не продлил до смерти. Еще никто не научил молодость агрессивности, хищному суперменству, повальному стремлению переть напролом. Молодость еще не ведала, что она особая биологическая категория, некая общественная формация, что она уникальное привилегированное государство в государстве будничного бытия.
В те годы взрослые ходили, держась прямо, спесивые и достойные почитания. Они требовали к себе уважения, любви и полнейшего доверия. Им еще не приходилось прятаться по углам, уступать дорогу или рядиться и гримироваться под молодых. Вдобавок они до того зазнавались, что подавали руку для целованья. И молодые целовали руки матерей и отцов, теток и дядьев, ксендзов и директоров, лавочниц и артистов. С величайшей серьезностью и послушанием чтилось верховенство взрослых.
Каждый мальчишка, подросток, юноша старательно скрывал свое биологическое состояние, тщательно затаивал стигматы незрелости, ибо жестокие взрослые принуждали их носить унизительные атрибуты верноподданничества: короткие штанишки, матросские воротники, прически, называемые «челкой», длинные чулки на резинках, зимние шапки, завязанные под подбородком, варежки, скрепленные длинной шерстяной тесемкой, «чтобы не потерять». Поэтому каждый мальчишка мечтал о дне, когда получит аттестат зрелости, ибо только тогда будет ему дозволено одеться, как все люди. В нормальном костюме, в демисезонном пальто, в шляпе и с тростью в руке ему будет разрешено притеснять тех, кто моложе.
Поэтому величайшим счастьем для них было, обманывая бдительных стражей, переодеваться взрослыми. Скольких ухищрений стоило раздобыть потертый котелок, сколько усилий затрачивалось на то, чтобы вынести из дома отцовские брюки навыпуск, сколько радости доставлял украденный всамделишный галстук. Какое счастье испытывали счастливчики, у которых рано пробивались усы.
А потом, вдруг, неизвестно как и когда, победила молодость. Молодость, свободная от уродств, болезней и безобразности. Самовлюбленная молодость. Молодость, исполненная презрения к немолодости. Молодость прекрасная и долговечная. Молодость с рассыпающимися кодами поврежденных генов.
* * *
Витек шел по вагонам, заглядывая во все купе. За окнами сыпались с неба хлопья нежданного снега, крупные, как птичьи перья. Снег водянистой тяжестью ломал легкомысленно вымахавшие травы и улыбчивые цветы. Стекла заросли толстым слоем пара.
Витек шел, теряя остатки надежды. Всюду на него с любопытством и издевкой поглядывали гимназисты, ибо это был один из тех пригородных поездов, которым ездила молодежь местечек, железнодорожных поселков и мелких усадеб, разбросанных вдоль магистрали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66