И в ту Страстную субботу святили пасхальную снедь. А потом все с искусно украшенными корзинками, полными яиц, колбас и куличей, мчались очертя голову домой. Мчались напрямик, теряя шапки, разрывая штаны на заборах, калеча руки и ноги, лишь бы первым достичь собственных дверей, что было добрым предзнаменованием. На это слегка насмешливо взирали ветхозаветные евреи, которые только приступали к поискам подходящего строительного материала в садах и парках для своих пасхальных шалашей. Хмуро взирали на это староверы и православные, которым приходилось ждать еще две недели, прежде чем они начнут целовать в уста встреченных соседей с доброй вестью, что Христос воскрес. А между тем изголодавшиеся католики уже рассаживались за столы, убранные миртом и плауном, столы, зловеще потрескивавшие под тяжестью ветчины вареной и копченой, колбас вареных и жареных, грибов маринованных и соленых, киселя клюквенного и овсяного, яиц и брусники, румяных поросят и подкопченных гусей, бутылей с наливками и самогоном с едва заметным сивушным запашком, куличей, облитых жженым сахаром, и огромных караваев, сдобных булок и хвороста, кувшинов с домашним пивом и компотами. Изобильным стол оставался первых два праздничных дня, стоял последующие дни, не скудел вплоть до Вербного воскресенья, ибо Пасха не имела у нас четкого конца, иссякала неторопливо и без особых канонов, у одних завершалась в среду, у других – в субботу. А подчеркиваю это я потому, что Рождество, этот магический праздник единения семьи и человечества, продолжалось у нас до самых Трех святителей. Засыпанные снегом по крыши, закованные в ледяной панцирь, мы проводили две недели в атмосфере, наполненной ароматом свечей, яблок, вянущей хвои, в радостной тревоге ожидания нового, многообещающего грядущего года.
* * *
Мать распаковывала чемодан в спальне. Из боковушки, которая некогда была верандой, доносился натужный хрип деда. Яркое зарево заката слегка дрожало в огромном напольном зеркале, раму которого пожирали зимой древоточцы.
– Видал решетку в окне почты? – спросила мать.
– Нет. А что?
– Володко лез позавчерашней ночью. Погнул, как проволоку, да кто-то его спугнул.
– Поездом задавило» человека у станции. Путейцы говорят, что это Володко.
Мать торопливо перекрестилась.
– У нашей станции?
– Да. Поездом, на котором я приехал.
– И он там лежит?
– Лежит. Ждут полицию.
Мать открыла шкаф и начала что-то перекладывать, шелестя сухими травами – средством от моли.
– Витек.
– Да, мама.
– Подойди ко мне.
– Что ты еще придумала, мама?
– Ну подойди же, подойди, дитя мое.
Она таинственно улыбалась, пряча руки за спиной. Витек нехотя приблизился. Она оглядела его шевелюру, лицо, широкие плечи.
– Ты у меня красивый.
– Что ты, мама. Как тебе не стыдно.
– Самый красивый. Другого такого не найти.
– Я уйду, ей-богу.
Ее седые волосы сохраняли отблеск уже погасшего заката. За стеной, под навесом крыши, отчаянно пищали ласточки, воюя с воробьями из-за своих гнезд. Мать медленно высвободила руку из-за спины, и взору Витека предстала серебристо-серая студенческая шапочка, называвшаяся «королевской». Это был длинный рукав, искусно собранный в гармошку, а квадратное донышко с гербом короля Батория[i] кокетливо спадало на затылок. Мать высоко подняла ее обеими руками и торжественно водрузила на голову сына, как тиару.
– Это праздничный подарок, сынок.
– Мама, а вдруг я не сдам экзаменов?
Она тихонько рассмеялась, прикрывая рот ладонью.
– Ты не сдашь? Тогда кто же сдаст?
– Все может случиться.
– Ты всегда был самым лучшим учеником и должен быть самым лучшим студентом.
– Мама, как можно говорить такие глупости!
Мать обхватила сухими, жесткими ладонями его голову, на которой стояла торчком не обмявшаяся еще студенческая шапочка. Потянулась к нему запекшимися, бескровными губами и поцеловала в уста.
– Ты будешь великим врачом. Знаменитым на весь мир профессором. Будешь лечить всех нас, будешь спасать богатых и бедных, исцелять королей и нищих.
Витек вырвал голову из ее рук. Где-то послышался дребезжащий голос патефона. Зеркало постепенно угасало, наполнялось голубоватым сумраком.
– Сглазить хочешь, мама. Вот увидишь, непременно сглазишь.
– Сглаза боятся слабые люди. А ты сильный, как твой отец.
– Почему ты отца вспомнила, мама? В чем была его сила?
Мать шагнула к Витеку.
– Он был очень сильный. И погиб из-за своей силы, – прошептала она.
– А мне из-за него всю жизнь нести проклятие.
– Нет, сынок, нет. Ты за него отомстишь.
Тут громко забренчали пружины кровати в соседней комнате, в боковушке, которая некогда была верандой. Дед с минуту заходился надсадным кашлем, словно исторгал и не мог исторгнуть до конца свои легкие.
– Зайдите сюда, бога ради, – прохрипел старик.
Они стали в дверях комнаты, пропахшей потным телом и мокротой. За стеклами веранды метались на ветру засохшие прошлой осенью плети дикого винограда. Массивные часы с медными гирями, как гильзы артиллерийских снарядов, глухо тикали над изголовьем кровати.
– Никто мне ничего не говорит, я один вечно ничего не знаю, – пожаловался старик. Зеленоватая щетина почти доходила до черных, неестественно огромных глаз, где уже год обитала смерть.
– Это я, дедушка. Вернулся от тетки, – сказал Витек.
– Удачно попраздновал? – заскрипел старик.
– Отлично. Только паводок немного помешал. Вилия разлилась.
– Ага, Вилия разлилась. А хорошо ли прошло народное гулянье?
– Храмовой праздник тоже удался на славу. Много народа съехалось в Прощеное воскресенье. Из самых дальних усадеб, из глухомани.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66