Я ее вообще не замечал полтора года, то есть половину твоей жизни. Что же заставило меня лазить ночью по заборам? А знаешь, как у меня бьется сердце? Может, присядем тут на камушке? Понимаешь ли, зайчик, мне неохота возвращаться домой. Такой великолепный вечер. Посижу немного, может, что-нибудь произойдет.
По ту сторону оврага лес шумел, как водяная мельница. Одинокие звезды показывались и исчезали, скрываемые незримыми облаками. Безграничная, грустная тишина давила на землю, пахнущую новью.
Витека бросило в дрожь от холода и эмоций. Пес положил влажную морду на его подрагивающее колено.
– Ты слышишь, зайчик, бесконечность? В ее недрах кроется моя судьба. Я буду жить так, как еще никто не жил.
Совсем неожиданно Витек обнаружил, что в окне столовой уже темно. И его охватила тревога, почти паника. Весь вечер пропал зря. Поискал взглядом светящиеся окна. И обнаружил единственное, в мансарде, насыщенное розоватым светом, как отверстие морской раковины.
Витек сунул в горячую пасть пса учебник химии. Пес грозно зарычал, но обронить книгу не посмел. А Витек уже взбирался по решетке, поддерживающей густую поросль мертвого еще винограда.
Ухватился за желоб, полный песка и камушков, которые неизвестно откуда здесь взялись. Над желобом был узкий навес, крытый гонтом. Витек взгромоздился на эту покатую полочку. Желоб недружелюбно крякнул. На четвереньках он пополз к окну, источавшему розовое сияние. Внизу пес взбудораженно носился вдоль стены. Ворчал беспомощно, давясь толстым учебником.
Сквозь муслиновую занавеску Витек увидел комнату с наклонными стенами и увидел Алину, сидящую за письменным столом. Она что-то писала великолепным вечным пером, которое по тем временам было большой редкостью. Писала в узкой, как дубовый лист, книжке с золотым обрезом. И мог это быть дневник, и могла она записывать только события минувшего дня.
Витек вцепился пальцами в оконный переплет. Лицо вдруг сделалось влажным, к губам побежали капельки, и во рту сделалось горько. Это всего-навсего заморосил тихий, весенний дождик, ласковый, потому что его не подхлестывал ветер.
«Я увижу ее, увижу обнаженную, первую обнаженную женщину в моей жизни». И неожиданно, в предчувствии какой-то радостной, волнующей жути, Витек задрожал еще сильнее, а вместе с ним задрожал и желоб, наполнявшийся дождевой водой.
Внизу пес встал на задние лапы. То ли хотел лучше видеть, то ли просил не подглядывать.
– Я знаю, зайчик, что это отвратительно, – прерывисто зашептал Витек. – Знаю, что буду стыдиться этого до конца жизни. Но только раз, единственный раз. Она беззащитна, уверена, что одна, мой поступок ужасен, ко я не отступлю. Наверняка стану презирать ее и успокоюсь. И никогда уже не вернусь сюда.
В нем начало пробуждаться нечто неведомое, неприятно заворошилось, впрочем, не так уж неприятно, заходило ходуном, жарко, властно запульсировало, разрастаясь, набухая, заставляя задыхаться от безграничного лихорадочного нетерпения. На стекле расплывалось туманное пятно от дыхания, и Витек стер его дрожащей ладонью. Между тем Алина потянулась, воздев руки, как бы желая отбросить низкий потолок, словно люк, и увидеть звезды. Завинтила вечное перо, захлопнула дневник. Зевнула без смущения, не заслоняя рта. С минуту раздумывала, а потом погасила свет.
Витек застонал от отчаяния.
– Это конец. Господи, что она делает? Все пропало. Наверняка схвачу воспаление легких. Умоляю, заклинаю тебя во имя всего святого. Во имя папаши, мамаши и этого кузена. Зажги свет. Что тебе стоит? Тебя не убудет. Сделай это единственный раз в жизни. Ну, слышишь, зажги немедленно. Приказываю тебе изо всех сил. – Витек предельно напряг зрение, даже в висках заломило. В комнате по-прежнему было темно. В злополучном мраке что-то закопошилось, и Витек окончательно уверовал – это все. Девушка томно скользит под одеяло в прохладном пододеяльнике с мережкой.
И тут внезапно затеплилась маленькая золотистая лампочка на ночном столике. Витек захрипел облегченно. Девушка, еще одетая, откидывала угол одеяла в пододеяльнике с мережкой.
А потом началась та, слишком короткая мистерия, которую Витек усилиями всей своей воли растягивал в мыслях и памяти. Девушка расстегнула на спине платье и сонным движением стянула его через голову. И в том, как она стягивала платье, в ее мягких, ленивых жестах, словно издавна знакомых, в этих плавных движениях было столько волнующего изящества, что он сознательно запоминал их на всю жизнь, вернее, на все ночи жизни. Потом растаяли во мраке белые бретельки лифчика. Витек увидал ее спину, удивился, что она не такая худая, как кажется под платьем. Заметил хрупкость, нежность, потрясающую обтекаемость этой спины. Уловил золотистый оттенок кожи, то ли от света лампы, то ли от прошлогоднего загара. Кожи, как бы жаждущей прикосновения сильных, нежных рук. Какую-то долю секунды он поражался покатости ее плеч и успел подумать, что эти покатые, беззащитные плечи будет любить до конца жизни. Тут она неторопливо обернулась. Витеку что-то красное залило глаза, может, кровь, может, слезы или дождь, а вернее всего, бурный всплеск эмоций. Он хотел разглядеть и запомнить все получше, подольше не терять из глаз, а видел лишь какие-то осколки вперемешку с красными пятнами и не знал – реальность это или небыль. Мелькнули две поразившие его округлости, существующие словно сами по себе, совершенные, трехмерные, раскаленные добела, сладостно бесстыдные и как бы небрежные, чуточку сонные, они словно предрекали что-то страшное, неведомое и на удивление почему-то искони знакомое. И обе с разверстыми для крика пухлыми, розовато-голубыми, как цветущий вереск, устами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66