Витек разминулся с ними в последнее мгновение, и вот он уже по ту сторону полотна. Огромные колеса с диким гоготом буксовали у него за спиной.
– Успел, – шепнул он. – Добрая примета. Только к чему мне добрая примета? Пусть будет – для них. Для тех, кто останется.
Витек сбежал вниз, к шпалере ровно подстриженных елочек, которые предохраняли железнодорожную линию от снежных заносов. Поезд уже взбирался на очередную невидимую возвышенность. Белая пена пара скатывалась с насыпи, розоватой от цветущего клевера.
– Не жаль тебе всего этого? Страхов, тревог, маленьких радостей, нелепых и забавных минут, боли, усталости, ежедневного риска и ежедневных несбывающихся надежд? Долой. Долой слабость.
Поезд с голубыми окнами, похожими на очки слепцов, поезд, увозивший Грету, втягивался уже в буйно-зеленое ущелье, заполненное грохотом, подобным учащенному сердцебиению.
Потом Витек бежал пестрым, как палитра, лугом и остановился только у подножья крутого глинистого склона с ошметками подмытых кустов и чахлых, болезненно поникших трав, которые оторопело следили за норовистым бегом Виленки, бешено мчавшейся к городу.
А она ждала на травянистом выступе, напоминавшем гнездо аиста. Стояла в белом длинном платье, с ромашками в волосах. Робкий ветер осторожно шевелил блестящую материю платья. Вокруг распевали хоры всех птиц, обитавших в долине.
– Здравствуй, – сказал Витек, карабкаясь наверх.
Она протянула ему руку, помогая подняться.
– Здравствуй, любимый. Не поздравишь меня? Сегодня день моего рождения.
– А что я могу тебе пожелать?
– Чтобы исполнилось мое последнее желание.
– Пусть исполнится твое последнее желание.
– Сядь здесь, рядом со мной.
– Ты испачкаешь платье.
– Больше оно мне уже никогда не понадобится. Они сели лицом к реке, лугам, хаотическим нагромождениям зелени, красным крышам французской мельницы и побелевшим руинам Пушкарни. На лугу паслись степенные аисты, поодаль, возле кустов, скакал любознательный заяц, который то и дело замирал, привставая на задних лапах, и к чему-то жадно прислушивался. Над гладью стремительной реки взлетали жирующие рыбы. Воздух радостно трепетал от зноя первого летнего дня.
– Ты готова?
– Да, а ты?
– Я тоже готов.
– Может, все-таки о чем-нибудь жалеешь?
– Нет. Я ни о чем не жалею.
Стайки пестрых бабочек играли у края обрыва с горячими потоками солнечного света, которым удавалось пробиться сквозь гущу молодой листвы деревьев, шумящих певуче, по-белорусски.
– Какая ты сегодня красивая.
– И никогда уже не буду красивее. Обними меня.
Витек обхватил ее рукой и сразу почувствовал под шелковой тканью платья нежную податливость обнаженного тела.
– Поцелуй меня.
Витек поцеловал ее в губы, а она вдруг открыла рот, и он рухнул в обжигающую бездну, пахнущую мятой, ромашкой, ранним пробуждением.
– Люби меня, – пробормотала она, опрокидываясь на жесткий серебристый мох.
И он впервые в жизни постигал науку обладания. Нашел нагое тело в холодном снегу платья. Ласкал золотистые груди, налитые пульсирующей кровью. Почувствовал вкус окаменевших в ожидании сосков – вкус полыни, прогретой солнцем. Увидал впадину живота, заполненную горячей тенью. И открыл тайну, бесстыдно выданную ему в первый день лета.
И тогда загудела вся кровь, как могучий ураган. И, гонимый инстинктом, он рванулся в эту ошеломляющую сладость, сокрушая мучительное сопротивление, устремляясь навстречу нереальному по своей беспредельности блаженству.
А она зашептала хрипло, как сквозь стебли травы:
– Это ничего. Это ничего. Это ничего…
И помогла инстинктивно, и вдруг поглотила его, болезненно вскрикнув прямо ему в лицо. И оба полетели в тартарары сквозь шум ветра, сквозь наэлектризованные тучи, сквозь пламя взрывающегося солнца.
– О, Боже немилосердный, о, проклятый рай, да будет так всегда, да будет так во веки веков, – хрипела она каким-то чужим, нечеловеческим голосом.
А потом Витек очнулся и с удивлением смотрел на ее мокрое лицо. Пепельная прядь волос льнула к виску. Губы едва заметно дрожали, словно под бременем капельки голубоватой слюны. От нее исходил жар усталого тела.
Его не заботили ощущения девушки, ибо сам он пережил нечто подобное впервые. Лежал изумленный, прислушивался к себе, к рассеянному бормотанию реки и звукам оживших цимбал.
Деревья в молодой листве склонялись над ними, теплые дуновения приносили целый букет благовоний цветов и трав, что росли тогда в любой долине, облака с любопытством задерживались у края обрыва.
Алина лежала обнаженная, недвижимая, глядя в небо. Он осторожно прикрыл ее краем платья.
– Уже нет смысла стыдиться, – сказала она тихо.
– Уже нет смысла стыдиться, – повторил он тихо. – А за что сослан Сильвек?
Алина прижалась щекой к его плечу. Теплая, летучая слеза на мгновенье соединила их тела.
– Он был репетитором у лицеистки. Занимался с ней польским языком, историей, биологией и в конце концов влюбился. А она была еврейка.
– Когда же людей ничего не будет разделять?
– Всегда будет что-нибудь разделять. Может, равнодушие, скука или просто отсутствие интереса друг к другу.
Где-то в недрах города пронзительно просвистел паровоз. Наверное, тот, который увозил Грету и старого Баума.
– Ты готова?
– Да, – ответила она грустно.
– Мы можем еще передумать.
– Уйдем теперь, пока мы прекрасны. Ведь вскоре все равно начнется постепенное умирание.
– Но ведь я чувствую, что здесь что-то не так.
– Это не потому.
– А почему?
– Давай спустимся к реке. Нам понадобится вода.
Витек помог ей встать. Платье соскользнуло на колени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66