– Engelbarth, mein liber, es ist schon zu sp?t. Энгельбарт, мой милый, уже очень поздно, – произнес он робко.
Между тем его первородный сын, не внемля голосу рассудка, продолжал кружить с Цецилией в ритме медленного танго.
Пастор потоптался растерянно, потом открыл книгу, заложенную указательным пальцем, и вернулся к себе.
– Через месяц я уеду, – шепнула Грета.
– Что это за идея?
– Отец боится войны. Знаешь, я истовая, жуткая немка и вместе с тем уже не немка и никогда ею не буду.
– Это выше моего понимания.
– Рассудительные немки не пьют стаканами крепкие вина, и вообще…
– Что вообще?
– И вообще произошло много всего. Посмотри на Энгеля. Разве так выглядит приличный немецкий бурш? Он уже не немец, но никогда не будет и поляком.
– Какое это имеет значение?
– Ох, поймешь, если судьба когда-нибудь забросит тебя в далекие края.
– Знаешь, Грета, мне как-то скверно. В глазах рябит.
– И мне плохо. Выйдем на свежий воздух.
– Боже милостивый, до чего шатает.
– Я выпила впервые в жизни.
– Я тоже.
– Я представляла себе это иначе, лучше.
Придерживаясь за стену, они спускались по железной винтовой лестнице.
– Я не выдержу. Долго мы будем кружиться? – стонал Витек.
– Мы уже спустились. Выход там, – показала она на расплывавшийся в темноте витраж.
Они нашли дверную ручку, которая выскальзывала из рук, как холодная мышь. Толкнули дверь. Кто-то стоял на крыльце, освещенный лампочкой в проволочной сетке.
– Володко был в наших руках, – сказал мужчина в кожаном шлеме. – Оперативники уже выводили его. И вырвался в подворотне. Стрелять было невозможно – мешали прохожие.
– Пан Хенрик, вы? – спросил Витек.
– Да, я. Можно мне подняться?
Они посторонились, давая ему пройти. И он закрутился в витках этой ужасной лестницы, спотыкаясь о ступеньки, которые гремели, как пустая металлическая бочка. А они сбежали в сад, где среди кривобоких стволов лениво струился туман. Дом, оставшийся позади, напоминал старинный разбойничий замок. На круглых башенках жалобно скрипели жестяные флажки.
– Господи, еще хуже. Сейчас упаду, – шепнула Грета.
Витек неуклюже обнял девушку, а она вздрогнула, как от озноба. Замерла в ожиданье.
– Почему молчишь?
– Подвожу итоги своей жизни.
– Это необходимо именно сейчас?
– А вдруг мы умрем от этого вина? Вдруг оно отравлено.
– Я никогда бы не позволила. Первая бы умерла. Слышишь вой волков?
– Это не волки, а собаки. В эту пору волки уже не молятся на луну.
– Ох, а я бы хотела помолиться.
– За кого или о чем?
– Да уж ладно.
Грета опустила голову. Где-то в ночи проезжала телега. Слышалось мерное повизгивание плохо смазанных осей, порой скрежетали ободья колес по утонувшим в грязи камням. Витек поддерживал поникшую девушку, и у него уже начинала неметь рука.
– Поцелуй меня, – шепнула она.
Он поднял ее голову, приложил губы к холодной щеке. Она снова вздрогнула, словно пересиливая себя. Витек поискал ее губы и поцеловал только в уголок рта. Она на мгновенье прильнула к нему, хотя сделала это, пожалуй, лишь для того, чтобы его оттолкнуть.
– Не хочу так.
– Извини, – сказал он по-дурацки.
А Грета, резко повернувшись, побежала к дому, туда, где еще хрипел патефон, натужно вращая пластинку с песенкой об осенних розах.
– Она очень красива, – сказал себе Витек. – Ничуть не хуже той. Почти такая же грудь, почти такой же живот, почти такие же бедра. Почти. Что это со мной?
На лестнице у готического окошка отчаянно хрипел Левка. И выглядело это так, словно он с нечеловеческими усилиями штурмовал отвесную скалу, беспрестанно срывался и возобновлял свои отчаянные попытки. Было что-то пугающее в его стонах, в его исступлении, в его конвульсивных движениях.
– Левка, что с тобой? – спросил Витек не своим голосом.
Тот заголосил еще истошнее, вдруг впился во что-то, то ли поглощая, то ли разрывая в клочья, то ли заслоняя от людей. Витек разглядел рядом с готическим окошком размытую белизну женского лица, разглядел и оскаленные по-звериному мелкие зубы. Ощутил приступ удушливого страха. Кинулся очертя голову наверх, упал, споткнувшись о ступеньку, и на четвереньках устремился в обитель Баумов, преследуемый предсмертными воплями Левки.
В гостиной еще танцевал Энгель, танцевал с Олимпией вальс в ритме танго. С его крупной головы, поросшей золотыми кудрями ангелочка и помеченной уже островками неизбежной лысины, стекали на глаза, подбородок, шею обильные капли горячего пота. Грета лежала на тахте, уткнувшись лицом в вышитую подушку. Техник-дорожник сидел у стола и сосредоточенно созерцал шатко вращающийся круг пластинки и серебристые иглы, рассыпанные вокруг патефона. Глядел задумчиво, исполненный достоинства и одновременно ослиной тупости. В руке держал почти опорожненный объемистый стакан, помнивший царские времена.
– Вы техник или полицейский? – спросил неожиданно для себя Витек.
Пан Хенрик вскинул голову, словно провожая взглядом летящую птицу. Однако зрачки его снова бессильно сползли и скрылись до половины в темных мешках, обычно придававших меланхолический оттенок его взгляду.
– Я несчастный человек, – пробормотал он.
– Все вам здесь завидуют, все вами восхищаются.
– А я несчастен. – Он передернул плечом, скосив взгляд куда-то в угол, словно узрел там нечто необычное, и добавил упрямо: – Несчастен, и все тут.
Сказав, призадумался над своим заявлением, что могло показаться и самоотречением, и некой разновидностью гордыни или каверзным вызовом.
Витек подошел к кушетке и осторожно коснулся плеча Греты. Та не подняла головы, но он знал, что она прислушивается в напряженном ожидании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66