И будут они в сухом щекотном ворохе дуреть и дурачиться, как малые блажные дети, и… Что там дальше рисовалось, грех сказать… Бурнашов каждую минуту скучал по жене, когда ее не было возле, и по-особенному мягко и слезливо любил, и отчего-то постоянно ждал угрозы извне. Но только Лизанька являлась, стремительно-пугливая, как кабарожка, Бурнашов вдруг суровел, замыкался и говорил совершенно противное тому, что жило в груди; словно нехристь, изворотливый луканька правил человеком, все делал навыворот. Бурнашову бы воскликнуть: «Лизанька, как я по тебе скучал все это время!» Но с языка срывалось угрюмое, злое, раздраженное: «Слушай, где ты болтаешься?» Лизанька бледнела, отворачивала обиженное лицо, а Бурнашов тут же казнился, виноватясь, подыскивал примиренье.
… Он уже сметал сено, подчищая вилами одонья с тележных досок, когда на улице напротив избы загомонили, раздался зычный, раскатистый голос Королишки: «Марусь, а Марусь?» – «Ну що я, ну що!» – «Ты пошто свекра не приберешь к себе? Ведь сдохнет, под ответ призовут». – «А тебе больше всех надо? Нос-то суешь во всякое место». – «Может, я бесплатно в милиции состою, дружиню над вами». – «Вот там и командовай. А мне надоело за мужем с… портки стирать, чтоб я еще этого командира прибирала. Ты не видала, кто моего напоил?»
Бурнашов невольно покраснел, почувствовал себя уличенным: яйца так и дожидались на крыльце, прохладно голубея. Как все это любопытно и просится в строку, думал Алексей Федорович, невольно вслушиваясь в уличную прю. Это не город, где каждый человек в постоянной обороне, на все пуговицы застегнут и живет на свой манер, помалкивая в тряпочку; здесь всякий просится в герои, каждый напогляд, в живой натуре, дескать, ешь меня с хреном, а хошь, так и с уксусом; ему не от кого прятать норов, хитрить, облукавливать, из всего выжимая свой интерес. Коли есть рукодельные руки, не ленив ты, к вину не пристал, вша не заела – катайся как сыр в масле, труд извечный на прямую дорогу вывезет; да и на всякий прижим можно извернуться, найти отмычку, коли придет охота. В рогульку гнули, в калачик загибали, мяли в тесто, раскатывали в олабыш, и совали в самый жар (и сколько там понапрасну погорело нашего брата), и сквозь огонь и медные трубы гнали, а он, мужичишко, все поверх земли, ибо кормилец; пожмут, подавят сыворотку да и отступятся, дадут выпрямиться. Иначе кто будет горбатить, без кормильца всякий дом сирота…
Малейшее дыханье деревенской жизни ублажает душу, постоянно слышится та искренность, от которой веет здоровьем, детством и полузабытым родовым домом, а ухо радуется терпкости слова. Но отчего так скушно подобное читать? Если писать книгу в ритме деревенского монотонного существованья, во всех проявленьях, то сдохнешь со скуки, как сонная осенняя муха. Это не поэзия, но кусок жвачки, которая поначалу сладит и ублажает нутро, а после хочется ее выплюнуть…
Я разладился, потому и паникую. При виде всякого зла я паникую, вот и кидаюсь навстречу, стиснув зубы и закрыв глаза. Не зло крушит нас, но его пугающая личина, его нарочитое ужасающее обличье. Только бы в первый момент не обробеть, найтись, протереть глаза, а там откуль что и возьмется. Зло всегда заранее торжествует удачу, но во всяком торжестве таится тлен скорой погибели. Палач, умывшись кровию, спешит отчего-то за молитвою, ибо и над ним стоит старуха с косою, и над ним висит меч праведника. Но не смерти же пугается он, ибо со смертию уже давно мысленно обручился, так тогда что же гнетет его? Не та ли неотвратимая минута, когда предстоит встать перед судилищем и отчитаться за содеянное? Потому зло никогда не играет истинной и долговечной победы, ибо она втайне подточено постоянным страхом будущего суда… Мизгирев строил игрушечные церкви не по доброте сердечной иль по новому внезапному разумению, но томимый лишь страхом. И сейчас-то он не старухи с косою ждет, но жалости и прощения..
Бурнашов отряхивался от сенной пыли, когда в заулок явилась Королишка; вплыла не спросясь, ни здравствуй – ни прощай, как самовольная барыня.
«Слышь, парень, Мизгирь-то помирать лег, – посетовала, любопытно оглядывая Бурнашова. – Ты седатой, а жиловатой».–«А я что, деревенский адвокат? Сами не в силах?» – «Пособи, милый. Старик нравный, ему выложь да подай. А ты писатель, он тебя послушается». – «У него ж сын, тетя Поля». – «А, кому мы, старики, нужны? Пока горбатишься, копейку наживаешь, сам себя обслуживаешь, еще терпят. Не дай бог пластом належаться. Нынешние-то детки до старости доят. Вздынутся на плечи – и не спихнешь. А Пятруха-то, гад, опять нынче пьяный, поди сговорись с ним». – «Так проспится когда-нибудь». – «Он-то проспится, но отцу меньшего брата не простит. – Королишка поджала губы, шныркими глазами вскинула на крыльцо, где в кепке лежали яйца. Тут что-то чуялось старухе, ей хотелось выпытать новость и разнести по деревне. – Пятруха не простит, он злопамятный да и хитрый, из култышки какой капитал себе нажил. – Понесла Королишка, давай немилосердно копытить чужую судьбу, ворошить, перетряхивать, подбираясь к самой исподке и выворачивая ее наизнанку. Глаза Королишки загорелись карающим темным огнем, а лицо под низко надвинутым платом стало злым и пылающим. – Он мне было три нижних венца менял, да дом-то таково ли обсадил, занизил, у печки на коленях обряжалась. Еще и говорит, зараза, давай, говорит, за работу триста рублей. А я ему: не триста рублей тебе, а триста…» Старуха вдруг решительно перевела разговор на давнюю обиду, сразу забыв Якова Мизгирева; ее жизнь в долгом вдовстве протекала так скучно, так незаметно и серо, что всякая новизна прочно помнилась в годах, ее можно было толочь, перемывать, истолковывать беспощадно, с досадою, если другие деревенские события на время не заслоняли ее прежней обиды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149