Цыган перебрал струны, пробуя тон и голос, и тут всякая душа в застолье вздрогнула и встрепенулась, напрочь забывая весь гнетущий разговор. Чужая незнаемая жизнь, многольстивая, обманчивая и обещающая, встала на пороге, и каждому уставшему человеку захотелось примерить ее к себе. Цыган завладел вниманием, и это его тоже задорило и позывало на розжиг. Сильные смуглые пальцы извлекли низкий бархатный звук, и жадно, сочно сверкнул в ответ богатый бриллиантовый перстень, когда-то так любимый покойным отцом. Есть, есть особая душа в этом народе и какая-то нераскрытая тайна, кою носят они, скитаясь по свету, дети матери-земли, словно бы в поисках счастливой обетованной страны; и этим блужданьем, своей постоянной веселостью и искренней заполошностью натуры, праздничностью жизни и неприхотливостью к усладам они постоянно возбуждают, травят нас, прикованных к очагу, и тогда глубоко затаенная мечта о непонятной воле обретает реальные видимые черты.
Цыган хрипло простонал по-вороньи, что-то нераздельное прокеркал горлом, насилуя нутро, словно бы звук едва пропихнулся сквозь заячиное горлышко, и в этом надсадном всхлипе еще ничто не обозначало будущего гортанного распева, высокого нутряного вопа, того неистового причета, обжигающего даже самую закаменелую, равнодушную к соблазнам натуру, и тогда кому из нас не замечтается бог знает о чем, и захочется вдруг содрать затрапезные серые одежды сонного упорядоченного быта и захлебнуться разгулом. Цыган рванул струны, и гитара запела в лад гульливой душе во всю свою нежную и тоскующую грудь. И наши ноги невольно заелозили в подстолье, и руки ожили, и головы воспрянули, и током азартного освежающего чувства пробило грудь. Что и говорить: цыгана видеть и слышать надо, и нет таких слов, коими можно бы передать то чувство, когда вроде бы ты и свободен, волен над собою, но уже и окован незримыми ловкими цепями, весь в чужой власти. Если уж гвоздь проглотил цыган, то душу чужую взять в полон ему ничего не стоит.
Старая красивая цыганка вдруг заплакала, воскликнула: «Миша, как ты нынче хорошо играешь!» – сунула руку за лиф и достала сотельную. Панин неуловимым движеньем, не прерывая игры, ловко перехватил ассигнацию, сунул в карман… что делать, иные времена, иные нравы. Прежде цыган обходил с серебряным подносом шикующую публику, и каждый, друг перед другом бахвалясь в хмельном кураже, норовил перещеголять соседа. Цыган ведь как дитя чистосердечен, он постоянно ждет красивых слов и азартного благодарного жеста, и вот нынче мать разжигает своего сына, подбрасывает хворосту в костер вдохновения. «Мама, посвящаю тебе», – заиграл с переборами, подгуживая голосом. Чегодаев возле просверкивает очками, не выпуская изо рта сигарету; но как переменился вдруг он, как открылась закованная прежде натура, ему тоже, видать, захотелось куражу, и он все крутил головою, пробегая взглядом гостиную, словно бы отыскивал, чем отблагодарить музыканта. И прежде колючие, сердитые его глазки принакрылись слезкой и помутнели, и вдруг оказалось, что под парадным вицмундиром тоже тоскует человечья, еще не потерявшаяся вовсе душа. И прежние его мысли о полной переделке земли, наверное, ему самому вдруг показались столь уродливыми и жутковатыми, что он временно застыдился их. «Лошадей, да к Яру бы!» – внезапно воскликнул Чегодаев и азартно прихлопнул себя по коленке, этим необычным раскованным жестом как бы освобождая сердце от слезливой накипи. «Лошадей на колбасу извели», – засмеялся цыган и посмотрел на мать. «Худо играешь», – отказала Катя Панина, сразу поняв красноречивый взгляд. «Ну, тогда хоть четвертную дай», – полез за материн лиф, но цыганка хлестко ударила по нахальной руке. Миша бросил канючить, широко, ясно улыбнулся, показав фарфоровой белизны зубы, в плутоватых глазах просеялись желтые искры. Красив, франтоват цыган, одет броско, от лучших портных, порода и благополучие выпирают, кричат о себе, словно бы с картинки мод соскочил и внезапно явился в московское застолье, чтобы покорить знатный народец. Он вскинул гитару, крутнул, подбил изящно и ловко ладонью, прижал к коленке, и та вскричала слегка дребезжаще, длинно и зазывисто. От лучших портных костюм на цыгане, но все повадки оттуда, из глубокой старины, когда утешали бродячие музыканты дворянина и купчика, встряхивая кудрями, в поддевках и длинных по колена рубахах, схваченных кожаными опоясками. И мать снова восхитилась сыном и, как бы задоря прочих, выхватила из потайного женского схорона сотенную бумагу и с жестом подгулявшей кокотки кинула ее на стол. Все захлопали, засмеялись, отчего-то радые себе, будто они так широко гуляют, не скупясь, от души, верные дети своих забытых предков. Да что там: все от сохи в третьем колене и деньги кидать не приучены, у них нет пока чувства сорить копейкой, ибо их прадеду-землепашцу каждый грош доставался через долгий потный труд, и сейчас их потомство пока учится жить, привыкает к добротной жизни, уже попуская, потакая сынкам своим, до времени подзуживая нехороший азарт.
Бурнашову уже маятно было. Он на какое-то время забывался, отдаваясь цыганской песне, и вдруг словно обжигало внутри, и там начинало мелко, вроде бы беспричинно и тревожно дрожать. И как пред очию, как на картинке вставала Лизанька с прощальным недоуменным лицом, а рядом длинный сутуловатый Космынин, обсыпанный сенной трухою. Помимо воли из груди вырывался придушенный жалостный вздох, и, лишь расслышав его, Бурпашов спохватывался и смущенно оглядывался; но никому не было дела до его страданий, гости расчувствовались и отмякли, вразнобой испиливая кровавящееся вино и заедая его семгою.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149