Никого не касайся ими кроме меня, никого, слышь? Ты необыкновенно красивый, мой желанный. – Лизанька так протягивала слова, призакрыв глаза, словно бы наговаривала, заговаривала, заклинала, внушала, наполняла желаньем. – Не вздумай только изменить мне, ты слышишь? – Она засмеялась, шутливо погрозила. – Сразу голову на плаху и гэть! Ты понял меня, мой повелитель?»
Все как в романах, подумал вдруг Бурнашов, испытующе разглядывая жену. Все слова из жизни кочуют в романы, из книг обратно на уста, и ничего нового не придумать для любви. Но и молчать же нельзя…
«Так сразу уж и на плаху?»
«Сразу, не медля, без слов, шагом марш и гэть!»
«Кому нужен старый больной уродец? У меня ведь голова тыквой, плешь во всю черепушку, уши волосом обросли, шерсть в носу, трех зубов нет, руки как наждак, ноги как лошадиные копыта. Не хватает лишь рогов. Вылитый бы лешачина. На кого позарилась, Лизуха, на ко-го-о!» – «Замолчи, слышишь, замолчи! Ой, дурачок! Господи, какой ты дурачок, ничего ты не понимаешь. Ты со мной не шути так, я ведь роковая женщина. У меня плохая наследственность». – «Ты что, из дурдома?» – «Нет, хуже…» – «За это надо рюмку выпить». – «Нет-нет! – испуганно вскричала Лизанька. – Только не это. Не пей сегодня, Алеша. Прошу тебя, не пей. Сегодня особенный день. Ты не знаешь, сквозь что я прошла, на что я решилась». – «Ну по махонькой, по единой, по маленькой, чем доят лошадей, – поддразнивал Бурнашов, внутренне напрягаясь. – По наперсточку, по стаканчику, по ковшичку, по бадеечке. За роковых страстных женщин, Лизуха. С кем я связался? Может, ты из табора, а ну повернись к окну задом, ко мне передом, дай тебя разглядеть. Сыми-ка маску-фантомаску, роковая». – «Да ну тебя. Ты, Алешенька, все шутишь. А я могу запросто обидеться. У меня действительно плохая наследственность. Я скрывала, не говорила тебе, моя бабушка имела двенадцать мужей». – «Внимание, занавес! Сплошной восторг. Дон Хуан в юбке. Пред вами баба и двенадцать деревенских мужиков. Счастливая ты, Лизуха. Сколько у тебя впереди испытаний», – ерничал Бурнашов, а сердце, однако, смутилось, заревновало к тому полюбовнику, что вскоре займет его место, и эта женщина, что клянется сейчас в любви, будет нашептывать эти же слова другому, слова, вычитанные из чужих обманчивых книг. Может, сейчас она истинно верует, что любит меня? А когда любишь, то и недостатки возводишь в достоинства, когда разлюбишь, то и достоинства становятся недостатками. И нестерпимо станет, ненавистно, противно будет и как пьешь, и ешь, ходишь, спишь, дышишь. Почему так долго терпит она меня? С такой кротостью и нежностью обихаживает, не противясь ни одному моему вспыльчивому слову. Но отчего, за что я казню Лизаньку?.. В душе-то моей столько признаний, столько нежности, но сказать их не хватает сил. Словно бы боюсь, что их подслушают другие, переймут и выдадут за свои, а значит, и мое чувство будет разменено, размыто… Почему получается так, что все признания, выплеснутые в пылу страстей, не угасают тут же, не испепливаются навсегда, но как бы незримо повисают в небе и, относимые воздушными токами, тихо парусят дальше. Из двухсот тысяч русских слов любовь похитила лишь крохотный окраек в пятьдесят, да и тех предостаточно, чтобы замутить, вскружить, очаровать, завлечь сердце ближнего и скинуть его в дьявольскую бездну страстей. Но, может, в любви и не нужны слова? Гармония взаимновлекущихся тел куда полнее выскажет чувства… Не закипай, Бурнашов, не возбуждай тлеющие, дремлющие нервы. И что за змий тебя точит? Хоть в эту редкую минуту не казнись, не растравляй себя. Вспомни же наконец, какой особенный день нынче, вы так желали, так ждали, готовились к нему.
Бурнашов улыбнулся, глаза зажглись, и все лицо его сразу преобразилось. «Ну и что бабуся?» – напомнил он. «Бабушка имела двенадцать мужей, – машинально повторила Лизанька. – Она была красавица из Кучемы, ну из той деревни, где с тобой познакомились. Один из-за нее повесился, другой хотел зарезать ее, но бабушка в это время открыла глаза. Он сгоряча кинул нож в стену, ушел в лес и там сгинул. Один хотел ее зарубить по пьянке, был директор базы. Она сказала: на, руби, дьявол, и положила голову на порог. Он после спился. Последний муж был на тридцать лет моложе, и жили они как куколки. Везде под ручку, в кино, в клуб, всегда вместе. Ей было семьдесят уже, а ему сорок. Ему дети нужны были, он женился на молодой. Свадьбу сыграли как положено, молодых проводили на первую ночь. Бабушка же легла меж ними и ничего не позволила. Месяц втроем пожили, молодка плюнула и ушла из дому». – «Какие-то страсти-мордасти. Вот бы глянуть на твою бабусю. Ей, поди, под сто?» – «Восемьдесят два. И живут они душа в душу. Она добрая, бабушка Катя, и ныне красавица и будто не стареет. Ее в поселке все любят. Она каждого выслушает, пожалеет и поможет». – «Теперь понятно, Лизуха, в кого ты. Колдунья, обавница, чаровница». Бурнашов обнял жену, привлек, оглаживая шершавой ладонью ее гладкие плечи. «Только не здесь, прошу тебя, – отстранилась Лизанька. – Пойдем. У меня все готово…»
* * *
Нашла же место, на сеновале, на подволоке, заваленном вполовину первым укосом, а поверх его расстелена простынка, этакое лежбище, ложе любви, но не похоти: Бурнашов в два раза больше Лизаньки пробыл на свете, но не догадался бы вовек. Сквозь распах дверец пробивалось отраженное солнце, его скользящие лучи проявляли сладкое место, остальное же оставалось в зеленоватой тени. На воле все отволгло, отпотело, отмякло, и запах новорожденной земли, смешанный с духом настоявшегося сена, обволакивал чердак. Ай да и Лизка, ай баба…
Бурнашов замешкался и, скрипя обветшавшей лестницей, заполз позже:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149