Слова неожиданно прозвучали ернически, Лиза вздрогнула острыми плечиками и отрезала: «Нет!» Ее лицо было холодным и некрасивым. Вечером Бурнашов страдал и любил Лизу. Отчаявшись отвязаться от видения, он сел за письмо и, спотыкаясь торопливым пером, уверял Лизу, что одурел от внезапного чувства.
Через месяц вернувшись в город, он отыскал на Бонч-Бруевича общежитие, поднялся узкой витой лестницей меж серых влажных стен, постучал в дверь, покрытую листовой жестью. Открылось окошечко, и Бурнашов попросил позвать Лизу Малыгину. Она явилась неожиданно скоро, притворила за собой дверь, прислонилась спиною. Была она в том же просторном свитере с низким воротом, глаза, прозрачные, какие-то выцветшие, близоруко беспомощные, не стояли на месте. Бурнашов кашлянул, натянуто улыбаясь, и сказал: «Лиза, я пришел сорвать поцелуй, который вы мне пожалели. Ответь, я еще не опоздал?» – «Кто знает? – смутно улыбнулась Лиза. – Мне нынче был сон. Будто лиса Алиса бежит па двух лапах по берегу, кричит по-французски «ля мур» и зовет меня за собою. Правда, чудной сон?»
Бурнашов не ответил, неожиданно притянул девушку за тонкие прямые плечи и шепнул куда-то в пазушку за ухом: «Милая старушка, выходи за меня замуж».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Вечером Лиза долго тосковала в постели. Окна были темные, с проседью, то снег отблескивал, в крайнем стекле прилип круглый голубоватый зрак: он слегка дрожал и призрачно отодвигался. Лиза уже знала, что у избы напротив на высоком столбе горит ночной фонарь, единственный дозорщик на всю деревню. Без Алеши просторная изба угнетала, казалась чужой и безрадостной. «Обещался через три дня быть, а уже неделя на исходе. Хоть бы весть кинул». Встречала Марусю-письмоноску на росстани, поджидала, когда проедет та на саврасой лошади, ядреная, красная, улыбчивая, с вишневыми глазами. Та, завидев Лизу, кричала еще издали: «Вам нету. Ишо чернила разводят». Сани-розвальни, упираясь разводами в придорожные сугробы, скрипели протяжно и неторопливо отплывали по блестящей заколелой дороге, усыпанной сенной трухою. «Небось там заигрался с какой-то. Он подопьет, так речист, как дипломат. Любую обворожит», – думала ревниво, рисовала всякие грешные картины, маялась в прохладных сиротских простынях. Чуть ногу в сторону откинет, а там гранитный холод, будто покойника коснулась. Опять обустроит гнездышно, утыкается одеялом, тихо, мимолетно поплачет, уставившись в темень. Сполохи бродят по потолку, и чьи-то дальние гулкие голоса слышны. «Наверное, от натока крови мерещится», – подумала и внезапно забылась, как дитя. А ночью Лиза неожиданно проснулась от того, что на улице под окнами печально, заливисто плакал кот. Он просился так жалобно и беспомощно, что Лизе стало жаль блудного существа, просящегося в чужое безмолвное жилье. Она нашарила в темени нахолодевшие валенки и в одной ночной рубашке пошла на волю ощупкою, скрипя половицами и пугаясь чего-то. Легкий ночной мороз обдал, прокрался в самые затайки под рубахою, женщина зябко передернулась и поспешила кликнуть бродягу в полуоткрытую дверь. Но с глухой улицы не отозвалось, соседский кот не поспешил на окрик. Лиза вернулась в избу, зажгла три свечных огарыша в бронзовых стоянцах, нырнула в одеяло, блестящим настороженным взглядом изучая словно бы чужое жилье. В углах темь едва разбавилась, но бревенчатые стены налились глубинным горячим светом, точно в обвялившемся старом дереве блуждал огонь, ища выхода. Бревна полопались, и в черных рваных трещинах тоже таилась неведомая жизнь, ютящаяся возле внутреннего древесного тепла. Повозились с этими стенами, и то сказать. Как заехали, изба была покрыта бронею многолетних обоев, газет и рулонной бумаги: избу ошпаривали кипятком за метром метр, снимали слой за слоем, скребли и шоркали, раздевали с такой натугой от древнего мучного клейстера, что казалось, конца краю не будет этой затее. Лиза все ногти пообломала, кожа полопалась на ладонях от кипятка и кухонного ножа. Старухи заходили, дивились терпению хозяйки, им казалась странной и непонятной Лизина причуда. Годами с таким старанием деревня тянулась к городским приличиям, искала шпалеры пофасонистей, чтобы нарядить избу, украсить, сделать не хуже, чем в райцентре, а тут вот прибыла общипанная голенастая курочка и все переиначивает на старую моду. И Лиза не жалела, что настояла перед Алешей на своем, вернула избе живой обыденный вид, лишив ее дешевых бумажных одежд, этого уютного пристанища всякой нечистой твари. Тем самым она как бы начинала долгую искреннюю жизнь, о которой издавна мечталось. Но до сих пор Лиза не могла привыкнуть к переменчивости дерева, к этой богатой игре красок от морошечно-желтого до багряного, и поражалась тому счастливому настроению, которое могло создавать будто бы мертвое бревно. Нет, теперь-то Лиза убеждена, что сосна не гибнет, рухнув на землю, что она обретает иную, не менее долгую и богатую, но и таинственную жизнь: она отдает не только нажитое с годами от земли и небес, но и впитывает, как морская раковина, все звуки, настроения и чувства живущих в избе. Дерево – это музыкальный, немеркнущий, незамирающий ящик, средоточие, вместилище всякой музыки: от нежной, вкрадчивой, размягчающей до неистовой и грозовой. Все страданья, кои пронеслись над этими хоромами, любовные ласки, вкрадчивые обещающие слова, плач по похоронке, застольные пьяные песни и прощальные погребальные вопы, домашние бури и причеты одинокой старухи-матери – всё хранят в себе стены дома. И Лизе так хотелось, чтобы он стал родным ей, открылся душою и не пугал той вкрадчивой жизнью, что обитала в затайках, дальних схоронах избы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149