была в легком сарафанчике с бретельками, загорелая, чужая, красивая, выгоревшие волосенки свалялись в каракуль. Космынин обжил место хозяина, и это укололо Бурнашова. Космынин даже и не удивился, глаза сквозь очки смотрели холодно, насмешливо. Он был в одной майке, и волосатые загребистые руки уверенно покоились на столетие. Он хлебал шти, далеко отодвигая острый локоть, и по густым кляксам жира, плавающим в тарелке, Бурнашов понял, что Космынин отказался от привычного сыроедения.
– На трупятину перешел? – хрипло, с намеком на шутку, спросил Бурнашов, прокашлялся.
– С травки на такой работе не потянешь.
– Ты ведь голоден с дороги. Поел бы, – вмешалась Лизанька, умоляюще взглядывая на мужа и пугаясь грозы. «Господи,– подумала бледнея, – хоть бы пронесло. Вспылит, наговорит с три короба, а после самому же хоть на край света беги от стыда».
– Как вы тут жили без меня?
– Замечательно! – воскликнула Лизанька и благодарно взглянула на Космынина.
– Лизанька прекрасна. Такая она милушка, – тепло сказал Космынин. – Что мало бегал? – вдруг спросил, чему-то улыбаясь. – Я думал, ты как Федя Протасов.
– Цыганки вывелись…
– Разве что это только.
Бурнашов в упор взглянул на приятеля, и что-то в его самодовольном облике поначалу сбило с толку, может, смутил квадратный тяжелый подбородок?
– Борька без бороды-то совсем другой, такой молоденький, – вдруг сказала Лизанька, и только тут дошло до Бурнашова, что Космынин снял с лица шерсть и переменился.
Бурнашов поднялся и торопливо вышел в сени, о чем-то суматошно думая, в груди теснило, возбужденные мысли порскали в голове, на душе было горько и недоуменно. Только тут, подслушивая голоса в кухне, понял Бурнашов, на какую муку обрек себя: дрожжи, брошенные в запале и азарте, взошли, и в этом горестном хмеле отныне потонет любая здравая мысль. «Дурак, господи, какой я дурак», – хлопнул Бурнашов себя по лбу. Тут тихохонько подкралась сзади жена, прижалась, поцеловала в шею, разобрала долгий отросший пыльный волос. «Ну, здравствуй, что ли?» – простонала лесной горлинкой. Бурнашов пытался запоздало отстраниться, отступая к стене, но неожиданно оказался в глухом углу, как в западне. Лизанька прижалась без смущенья, как-то вольно, необычно; от нее пахло горячо, возбужденно, но Бурнашов упорно обшаривал взглядом ее запрокинутое лицо, все пытаясь по неуловимым приметам найти знаки измены. Словно бы вольней ему стало бы, слаже, надежнее жить? Иль нашелся бы предлог вовсе уйти, чтобы не стеснять Лизаньку, и нынешний отъезд был лишь примеркой? Под загорелой матовой кожей на виске бился, ровно тек голубой родничок, и Алексей Федорович шершаво ткнулся в эту дрожащую жилку, точно намереваясь перекусить ее и тем лишить Лизаньку жизни. Он ощутил губами солоноватую здоровую кожу и сразу вспомнил жену всю, до самой скрытой потайки, он затомился и, проснувшись плотью, понял, как соскучился по родной женщине. «Здорово, Лизуха», – грубо сказал Бурнашов, скрывая наплывшую нежность; ему казалось, что надо поначалу свести какие-то счеты, все выяснить до конца и тогда лишь, когда жена полностью очистится, оправдается перед благоверным, и наступит пора любви, утеха затосковавшему телу. Но он не почувствовал торжества господина и владетеля, а вдруг вздрогнул от внезапной мысли, как ему жить одному, если он когда-то лишится, навсегда потеряет жену? «Господи, – взмолился Бурнашов, – да разве такая чистая красота должна принадлежать такому вахлаку, неотесанному мужлану, который отчего-то зовется писателем и чему-то пытается учить народ? Мучитель, изверг, палач, садист, вот ты кто», – мысленно запальчиво воскликнул Бурнашов обвинение в свою сторону. Но тут ищущие губы их встретились, и все, суматошно надуманное, показалось смешным и ничтожным, как старая ветошь. Они целовались в прогретых солнцем сенях, как когда-то в лодке на северной реке. Бурнашов почти кусал жену, а та стонала, и эти вскрики еще более возбуждали его, но меж тем голова, оказывается, оставалась не то чтобы ясной совсем, но заторможенной на одной лишь мысли: в избе сейчас сидит лишний, ненужный человек и от него надо избавиться.
«Пусть Борька уматывает отсюда», – вдруг сказал Бурнашов и оторвался от Лизаньки, настраивая иной, подозрительный слух. «Алеша, ты просто невозможен». – «Брось ты, брось мне», – глаза Бурнашова побелели от гнева, он оттолкнул жену и, откинув кисейный полог, вступил в кухню. Поначалу он растерялся, не найдя взглядом Космынина. Тот сидел в горнице в княжьем резном кресле, задрав костлявые ноги на рытый алый бархат, и вожделенно, с какой-то настырной упрямостыо тер ладонями поручни. Бурнашов встал в притворе двери, босой, похожий на пастуха в своей нелепой расхристанной рубахе с печатными цветными позументами и в полосатых шальварах. Он спросил внешне ровно, не выдавая волнения:
– Значит, Лизанька прекрасна?
– Она поразительна! Она – само совершенство! – Космынин будто бы не уловил подвоха, но меж тем глаза за очками сверкнули издевкою. «Достанется же отелепню такая прекрасная жена», – подумал Космынин с тоскою, тайно завидуя, с долей презрения оглядывая хозяина. Ему всегда нравилось досадить Бурнашову, говорить тому гадости, а нынче он подыскивал особенно ядовитое и вместе с тем внешне благочестивое слово, скрывающее отраву.
– Сойди с престола, дурак, и не занимай! – опередил гостя Алексей Федорович. – И не смей больше сюда садиться. Ты меня понял? – закричал, серея от бешенины, и пронзительные голубые глаза округлились и, казалось, обуглились мгновенно до черноты.
– Ну, тихо ты, ради бога тихо, – одернула Лизанька;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149