– «А ты подзагорел, гляжу, ты молодцом, первым сортом. Счастливчик, свежий воздух, свежее молоко, свежая убоинка, натуральпродукт, никакой тебе службы, полное слияние с природой. А мы вот с Артуром прозябаем, дряхлеем, – он потрепал псину. – И все из-за вас, ради вас вот таких, чтобы вы размышляли в покое… Господи, как я тебе завидую. А тут, как проклятый, тянешь воз на своих плечах и никакой тебе благодарности. Все предвидь, все знай, на все отреагируй. Впрочем, как там в деревне?» – «Да неважно в деревне… Хлеба нынче повыгорели, засуха, по-прежнему сплошная распустиха», – нехотя выдавил Бурнашов. Ему не хотелось заводить большой утомительный разговор, который бы свелся к тому, что Чегодаев накинется на мужика, обзывая того лентяем и пьяницей, а Бурнашов, как водится, бросится защищать, и этой канительной, бескровной, бессмысленной битвы, от которой останется в замершей груди лишь гулкий вихрь. Если уж не миновать ее, так пусть хоть затеется позже, после захмелки. «Вот и напиши о распустихе! – Чегодаев бодро прохаживался по кабинету, бросая победные взгляды. – Нам, экономистам, это интересно, живые непосредственные впечатления, так сказать. Ты не обходи больной вопрос, подключайся активнее». – «Сами все знаете… Чего писать о хлебе? Его выращивать надо, а не писать». – «В тебе нет социального оптимизма. А поверь, не все так плохо, как тебе кажется…»
Бурнашов неопределенно пожал плечами, вдавливаясь в кресло и замирая в нем. Дверь слегка приоткрылась, знать, Анна любопытно прислушивалась, опасалась внезапной бестолковой свары, но тут малиново позвал звонок, и она кинулась встречать первого гостя. «В честь чего заварушка?» – спросил Бурнашов, прислушался. Из прихожей доносился добродушный раскатистый голос. «Да в честь летуна. Где-то Аннушка откопала…»
Гость оказался гренадерского роста и с упитанными телесами, в просторном льняном пиджаке с широкими отворотами и расшитыми карманами. Весь он был прожаренный, словно только что из духовки, капельки пота, как просочившийся жир, искрились на добродушнейшем лице; нос картошкой облупился, шкура с него слезала лафтаками, невинные голубые глазки обросли короткими светлыми ресничками, волос на шарообразной голове взялся упрямой кабаньей щетиной. Он вошел в кабинет, вернее внес себя, и сразу заполнил жилое пространство: даже поседевший дог еще более слинял и словно бы умер, так бесплотно дышал он, слепыми бельмастыми глазами уставившись на профессора Воронова.
– Бей в барабан пуще, сливки станут гуще, – пропел он, приветствуя хозяина.
Тот скривился, но отшутился:
– Домашняя заготовка? Весь филологический талант употребили, или еще осталось?
– Спецнакопления, верхний слой. Не зря столько лет занимаюсь языком. Да ты, дружище, не робей. Здесь все свои. Америка вовек не узнает, не позволим подрывать твой престиж… Ну, так как же обстоят дела на великой Руси, Михаил Борисович, просвети! О-о-о! Можешь не отвечать. По лицу вижу, желтое как лимон. Посмотри, Миша, на псину. Вот наш всеобщий исход: и гам, да не ам. Торопись!
Гость протянул руку Бурнашову, ладонь оказалась влажная, широкая, пухлая, как омлет. «Слишком глубоко собираетесь копнуть, – сказал Воронов, пристально изучая Бурнашова. – И не боишься? Там бездна, мрак, дьявольщина, бр-р». – «Но из глубины бьют горячие целебные источники…»
Бурнашов снова погрузился в кресло, закинув ногу на ногу, отмякший, расслабленный, и мысли о доме, о жене уже ревниво не теснились в голове, и сердце досадливо, больно не вспыхивало, когда воображение внезапно, случайным промельком рисовало мучительные картины. Спас впервые остался за маревой стеной, да и на все происходящее Алексей Федорович вглядывался будто издалека, из сиреневой дымки, как душа, отлетевшая от земли, но не потерявшая из виду ее пределов. Странно было Бурнашову, покойно, без вина хмельно, он беспричинно широко улыбался, сочные молодые губы жарко горели, голова слегка кружилась. Он неожиданно подумал, глядя на бельмастую гордую собаку, как, наверое, сладко вовсе потерять память: память – это соль на вечные душевные незарастающие раны.
А Воронов так и остался столбом посреди кабинета, широко расставив слоновьи ноги, не сводя с писателя вопрошающего радостного взгляда; выпитое солнце излучалось каждой морщиной, размыто проступившей на деревенском простоватом лице. Гость удивительно походил на доброго дядю Филиппа, единственного живого родича по матери, только у этого сияющего гренадера зубы были пока свои.
– Вы поразительны, – наконец вымолвил Воронов. – Миша, ты разве не замечаешь? Твой Бурнашов поразителен. Он весь светится: он испускает свет. Это живая икона. Позволь, я измерю твое биополе?
– Ступайте в спальню. – Чегодаев удивительно серьезно отнесся к затее гостя.
Воронов принес из прихожей старенький рыжий портфель, изрядно потершийся на сгибах, добыл оттуда блестящую трубку из легкого, видимо, сплава, с петлей посредине, подвесил на пальце, велел Бурнашову ступать к двери и там остаться. Бурнашов с усмешкою, но внутренне насторожившись, подчинился команде, внешне равнодушно принял причуду, включился в игру. «Смотри сюда», – попросил Воронов, и в Бурнашове вроде бы что щелкнуло, возбудилась энергия, синий глубокий обволакивающий взгляд, казалось, сейчас имел ощутимый луч. И полая трубка нерешительно качнулась, а потом ее повело вокруг оси, она сделала один оборот, другой и, набирая скорость, закрутилась. «А, чудо? – воскликнул Воронов. – Ты аккумулятор. Сколько замерял; у всех биополе триста пятьдесят единиц, а у тебя две тысячи… Дай-ка теперь твои часы».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149