Появившись под крылышком леди Мерием в лондонском свете, она после окончания весьма успешного сезона приехала в усадьбу —совсем уже взрослая барышня с безукоризненными манерами. Ее сестра стала теперь прекрасной хозяйкой, заметной фигурой в местном обществе и матерью двух крепких мальчуганов.
Брак и материнство, казалось, пошли Беатрисе на пользу. Теперь ее неуловимое очарование не исчезало при сравнении с броской красотой младшей сестры. Она была по-прежнему стройна и несловоохотлива, но выступавшие ключицы, которые в дни девичества подчеркивали ее худобу, исчезли вместе с прежней неестественной молчаливостью и скованностью движений. Глаза, раньше такие настороженные, теперь порой бывали чуть сонными, а иногда в них прятался смешок.
Время постепенно стирало следы пережитого потрясения. Она настолько обрела душевное равновесие, что жизнь теперь представлялась ей не преддверием ада, а просто гадкой шуткой. Ее мнение о человечестве и его творце, в общем, не изменилось, но угрюмый цинизм, все еще отравлявший ее мысли, терял свою прежнюю власть над ее нервами. Незаметно она перестала видеть преступные намерения за каждым взглядом или поступком окружавших ее людей. Они были ей неприятны, она их презирала, но больше не видела в них чудовищ.
Это во многом объяснялось тем, что она стала теперь лучше спать. Сны, от которых она просыпалась с придушенным криком, минуты полусонного бреда, когда все лица расплывались в сальной усмешке, а все предметы превращались в фаллические символы, все реже мучили ее. Ее взгляды со времен медового месяца сильно изменились, и она понимала теперь, что Генри, пока им не овладевает по-прежнему ненавистная ей страсть, — добрый и нежный человек, постоянно думающий о том, чтобы ей было хорошо, щедрый с теми, кто от него зависит, и искренне любящий детей.
Ее отношение к сыновьям тоже постепенно менялось. К сожалению, их физическое сходство с отцом отчасти оставалось барьером между ними и ею, но, хотя они и были плодом ее унижения и позора, все-таки они были детьми. Все чаще их беспомощность и наивность, их неуемное любопытство, их бессознательная радость бытия неожиданно заставляли ее сердце сжиматься.
Только иногда глубокой ночью она вдруг снова начинала горький спор с ненавистным призрачным двойником, который во время ее первой беременности превращал в грязь и мерзость все, на что падал ее взгляд. Однако даже в самые черные дни она знала, что этот злобный дух-всего лишь создание ее собственного воображения, и он все больше становился прошлым, как стали прошлым гримасничающие лица ее детских кошмаров. Но она была еще не настолько взрослой, чтобы справиться с ним. Если в часы бессонницы она вдруг вспоминала какую-нибудь похвалу ее материнской любви и заботливости, беззвучный насмешливый дьявольский голос начинал сводить ее с ума.
«Ну— Ну, так, значит, ты становишься примерной матерью, образцом всех домашних добродетелей, которому должны подражать все молодые жены. Чудесам, несть числа. Еще немного, и ты влюбишься в Генри, потому что он — отец твоих драгоценных отпрысков».
"Это ложь! Должна я о них заботиться или нет? Кто произвел их на свет?
Я — чтобы спасти собственную шкуру. Я хотела жить — и они хотят. Конечно, я не люблю их. Я не могу. Но и ненависти к ним у меня нет. Ведь они ни в чем не виноваты. Я ненавижу только маму. Даже не Генри. Даже не себя. Что мы могли поделать? Он родился глупым, а я —трусливой. Дети, возможно, унаследуют и то и другое. Конечно, им не следовало бы появляться на свет. Но раз уж они все-таки родились, разве это причина, чтобы о них не заботились или плохо с ними обращались?"
«О, разумеется нет! Все графство восхищается тобой, а Генри клянется, что ты ангел. Прелестно!»
«Перестань! Оставь мне хоть какое-нибудь подобие уважения к себе!»
"А скажи, пожалуйста, что в тебе достойно уважения? Обручальное кольцо?
Да, ты заключила выгодную сделку".
"Но у меня нет времени раздумывать об этом; у меня хватает других дел.
Разве я даром ем его хлеб? Я ращу детей; я слежу, чтобы между слугами не было ссор, присматриваю за молочной, веду все хозяйство в доме. Я сберегаю ему больше, чем он на меня расходует. Если бы я была его экономкой, а не женой, ему пришлось бы платить мне жалованье".
Но такие воображаемые разговоры происходили все реже и реже. Теперь она была постоянно занята; и после хлопотливого дня, заполненного бесчисленными реальными заботами, она обычно чуть не валилась с ног от здоровой усталости и сразу засыпала крепким сном. Жизнь — это жизнь; она старалась по мере возможности приспособиться к ней и порой даже находила се приятной и интересной. Она пришла к заключению, что, если заставить себя ни к чему особенно не стремиться, а самое главное — никого и ничего не любить по-настоящему, ни взрослого, ни ребенка, ни родной дом, то бояться, собственно, нечего. Насколько вообще возможно в этом предательском мире. ей больше ничто не грозит. Никого больше она не будет любить — да, да, даже Уолтера! — так, как любила своего несчастного отца; а он, к счастью, умер, и то, что может случиться с его детьми, теперь не причинит ему боли.
Время шло, и роль светской дамы и хорошей хозяйки, в которую она входила с таким трудом, а теперь совершенствовала с —такой легкостью, постепенно превращалась в самоцель. Слуги были довольны и старательны, дети здоровы, арендаторы не били своих жен, самолюбие дочери священника не страдало, концы с концами сводились так, что можно было щедро жертвовать на благотворительные цели и одеваться, как этого требовало положение Генри в обществе, не вызывая вместе с тем зависти, — на все это приходилось тратить много забот и умения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141