Я немилосердно отказал ему. Однако это ничего не изменило, ибо на следующий день в «Федерал Трус Теллер» появился рассказ о происшедшем, в котором все было изложено как бы очень точно, будто с моих слов, а правды в нем было столько же, сколько в обычных газетных байках, рассчитанных на сногсшибательный эффект. Его с жадностью прочли все американские федералисты, а статья противной направленности в «Репабликэн Фримэн» прошла pari passunote 149 по всем демократическим газетам и была проглочена с равным аппетитом всеми сторонниками противоположной идеи. Это различие, как я потом узнал, было значимо чуть ли не для каждого жителя страны. Если я оказывался в обществе федералиста, он целый день готов был слушать ту часть моего рассказа, которая относилась к захвату моего судна французским капером, с демократом же было vice versanote 150. Поскольку купцы по большей части были федералистами, а англичане сыграли в моей истории более неприглядную роль, я вскоре обнаружил, что уже простым упоминанием о происшедшем вызываю всеобщую неприязнь; в скором времени кто-то распустил слух, что сам я не кто иной, как дезертир, бежавший из английской армии, — я, пятый Майлз из нашего рода, владелец Клобонни! Что до Марбла, люди готовы были поклясться, что это он обобрал своего капитана, а за четыре года до того сбежал с английского двухпалубника. Все мы живем в обществе и знаем, как сочиняются истории, порочащие человека, который не пользуется всеобщей любовью, и с каким усердием они распространяются; предоставлю читателю вообразить, какова была бы наша участь, если бы у нас не хватило благоразумия прекратить рассказы о наших злоключениях. Уже не помышляя о том, чтобы обратиться к властям с просьбой о возмещении ущерба, я почитал себя счастливым, когда все наконец забылось и я не вовсе лишился своего доброго имени.
Признаться, возвращаясь домой, я иногда воображал, что меня защитит страна, в которой я родился, страна, за которую я сражался и которой я платил налоги; но мне было всего лишь двадцать три года, и тогда я еще не понимал, как действуют законы, особенно если общество мирится с тем, что его наиболее важные интересы находятся под контролем иностранных держав. Когда бы несправедливость по отношению ко мне допустили только французы или только англичане, мои дела обстояли бы получше, по крайней мере внешне, хотя денег мне все равно было уже не вернуть; та или иная политическая партия поддерживала бы ко мне ex parte симпатии, пока это было бы ей выгодно или пока не подвернулась бы более соблазнительная весть о каком-нибудь новом скандале и не вытеснила бы меня с моими бедствиями. Но я стал жертвой обеих воюющих сторон, и вскоре все дружно согласились оставить эту тему. Что касается возмещения ущерба или компенсации, я не был столь глуп, чтобы добиваться ее. Напротив, обнаружив, каким непопулярным я становлюсь среди купцов, пытаясь в такой неподходящий момент доказать, что Великобритания вела себя не лучшим образом, я благоразумно смолк и тем самым спас свое доброе имя, которое в противном случае постигла бы судьба моего имущества; клевета — самый удобный способ заставить опасного витию держать язык за зубами.
Не сомневаюсь, что многие молодые люди не поверят, что подобное могло иметь место в стране, называющей себя независимой; но прежде всего надобно помнить о том, что ослепленные фракционными страстями сторонники той или иной идеи неспособны занять независимую позицию, свободную от внутрипартийной лжи и уловок; далее, все, кто знает, каково было положение в стране в 1804 году, должны признать, что она не была независимой во взглядах ни от Англии, ни от Франции. У нас осмысление никогда не поспевает за фактами; и в то время общественное мнение так же отставало от происходящих в стране перемен, как… как… ну, скажем, как сейчас. Мне не найти сравнения лучше или вернее. Я не сомневаюсь, что то же самое повторилось бы снова, если бы те же могущественные воюющие державы совершали подобные злоупотребления теперь.
Меня забавляло, как искренне Марбл возмущался этими маленькими примерами недостатка национального чувства у его соотечественников. Он не собирался держать язык за зубами; и многие годы он высказывал свое мнение о том, как гражданин Америки лишился судна и груза и не надеется на возмещение ущерба, с прямотой, которая делала честь его чувству справедливости, но отнюдь не благоразумию. Что касается меня, то я, как было сказано выше, даже не пытался добиться справедливости. Я понимал всю безнадежность таких попыток; «Рассвет» и его груз сгинули вместе с сотнями других судов и грузов в политической бездне, которая разверзлась после объявления войны 1812 года.
Мне не очень приятно говорить на эту тему. Я бы с радостью не затрагивал ее вовсе, ибо мой случай доказывает, что объединение политических сил в нашей стране не удалось; но ничего нельзя добиться, утаивая правду. Пусть читатель задумается о прошлом, — может быть, от этого будущее изменится к лучшему и гражданин Америки в действительности получит некоторые из тех прав, которыми он так привык гордиться. Если бы сокрытие правды приносило хоть какую-нибудь пользу, я бы с радостью умолк, но болезни в теле политическом требуют смелого и мужественного лечения даже в большей степени, чем недуги физические. Я помню тон заметок, опубликованных в газетах торговых городов на тему недавнего договора с Францией, — это один из самых чудовищных примеров несправедливости и неуважения к праву, которые знает история, и, признаюсь, у меня нет надежды на сколько-нибудь заметные положительные перемены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170