Наб явился в отель «Сити», когда я завтракал, и доложил, что судно стоит на одном якоре и фор-марсель отдан.
Я послал его на почту за письмами и попросил принести счет. Все сундуки с моими вещами были заблаговременно погружены на борт, и — тогда расстояния в Нью-Йорке были небольшими — Наб вскоре вернулся, готовый вскинуть на плечо мой саквояж. Я оплатил счет, забрал у Наба три-четыре письма и направился в порт, сопровождаемый моим верным рабом, который ради меня опять покинул дом, Хлою и Клобонни.
Я медлил вскрывать письма, пока мы не достигли порта. Отослав Наба к шлюпке и приказав ему ждать меня, я вошел в прибрежную рощицу, все еще не желая покидать родную землю, и взломал печати на письмах. По штемпелям на двух конвертах я узнал, что они были отправлены с почты, ближайшей к Клобонни, третье было из Олбэни, а четвертое представляло собой небольшой пакет из Вашингтона, франкированныйnote 46 государственным секретарем, и имело печать соответствующего ведомства. Удивленный подобным обстоятельством, я в первую очередь вскрыл пакет.
Он, как оказалось, содержал в себе обращенную ко мне вежливую просьбу доставить вложения — депеши, адресованные консулу в Гамбурге (о том, что мое судно направляется в этот порт, сообщалось в газетах). Разумеется, мне оставалось только подчиниться и перейти к другим посланиям. Вскрыв одно из клобоннских писем, я узнал почерк мистера Хардинджа; в нем я нашел добрые, полные родительского участия советы. Он писал о моей сестре, но в его словах чувствовались умиротворение и кроткая надежда, подобающие священнику. Я не огорчился, узнав, что он советует мне не заезжать в Клобонни перед отплытием судна. Люси, по его словам, чувствует себя неплохо, и тихая печаль мало-помалу заступает место глубокого горя, которое снедало ее после смерти подруги. «Ты не ведал, Майлз, как глубоко она страдала, — продолжал мой добрый старый опекун, — ибо в твоем присутствии она прилагала все силы, чтобы казаться спокойной; но от меня мое дорогое дитя не скрывало своих чувств, хотя она не всегда посвящает меня в свои секреты. Целыми часами она плакала на моей груди, и, по-моему, с тех пор как мы положили в гроб тело твоей сестры, не было такой минуты, когда бы она не думала о Грейс. О тебе она упоминает не часто, но неизменно с великой добротой и участием, называет тебя „Майлзом“, „бедным Майлзом“, или „милым Майлзом“ с той сестринской искренностью и нежностью, которые, как ты знаешь, она питает к тебе с детства». Слово «сестринской» было подчеркнуто самим старым джентльменом.
К моему изумлению и восторгу, среди писем было длинное-предлинное письмо от Люси! Не понимаю, как я мог не узнать ее стройного, изящного женского почерка, но оттого, что писем было несколько, я вообще не обратил внимания на форму, в какой они адресовались мне. Последняя немало порадовала меня. На конверте значилось: «Майлзу Уоллингфорду, эсквайру», тогда как три остальных письма были адресованы «Капитану Майлзу Уоллингфорду, корабль „Рассвет“, Нью-Йорк». В наше время капитана торгового судна не принято называть ни капитаном, ни тем более эсквайром. Единственный настоящий капитан теперь — командир военного корабля; а капитан торгового судна, по общему понятию, всего лишь купец. Далее, ни один американец не может называться эсквайром, ведь это все равно что рыцарь — титул, совершенно справедливо запрещенный Конституцией, хотя многие люди полагают, что мировой судья — эсквайр ex officio note 47. Он — «эсквайр», так же как член Конгресса — «достопочтенный»note 48 по должности, а не по праву; мне хотелось бы, чтобы у страны нашей было немного больше чувства собственного достоинства, дабы не противоречить своим же установлениям. Как бы мы отнеслись, например, к Марку Антонию, эсквайру, или эсквайру Луцию Юнию Бруту, или Его Превосходительству Юлию Цезарю, эсквайру?note 49 Тем не менее джентльмена у нас называют именно эсквайром, и он, в сущности, — единственный человек в нашей стране, имеющий на это хоть какое-то право, пусть только по обычаю. Люси чувствовала эту тонкость, и я был благодарен ей за то, что она с присущими ей деликатностью и тактом вместо слова «капитан» написала «эсквайр». Тем самым она как бы признавала, что считает меня человеком одного с ней круга, что бы ни думали на сей счет Руперт и его друзья. Люси ни на йоту не отступала от правил во всех подобных вопросах — отчасти благодаря воспитанию, но многое, казалось, было в ней от природы.
Вернемся все же к самому письму. Оно слишком длинно, чтобы приводить его здесь, однако, как рассказать о нем вкратце, не знаю. Оно было написано сердцем, ибо милая девушка была сама сердечность; и оно дышало ее искренностью и великодушием. Единственное, чем я остался не вполне доволен, так это тем, что она просила меня не приезжать в Клобонни до моего отбытия в Европу. «Время, — добавляла она, — умерит боль, которую доставило бы тебе такое посещение, и тогда ты станешь смотреть на нашу возлюбленную Грейс, как я смотрю на нее теперь — безгрешную душу, ожидающую нашего соединения с ней в блаженной стороне. Нелегко понять, Майлз, как должно отнестись к той утрате, которую мы пережили. Господь может претворить ее в вечное благо для нас, и в таком случае следовало бы помнить о ней всегда; если же мы будем горевать слишком сильно, мы сделаемся несчастнейшими из людей. Тем не менее, думаю, никто из тех, кто знал Грейс, как знали ее мы, не сможет, вспоминая о ней, не чувствовать при этом присутствия Грозного Творца, Который создал ее и Который так рано призвал ее к Себе. Только мы с тобой понимали возлюбленную Грейс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170