Синтезатор и исполнительница продолжали подниматься. Наконец показалась третья клавиатура, на уровне ног исполнительницы.
И тут Джон, вместе с остальной публикой, впервые увидел голые коричневые ступни Вильсы Шир. Он охнул. Пальцы ее ног тянулись по всей длине ступни, до самой лодыжки. Джон завороженно наблюдал, как она сгибает их и разводит, беря интервал чуть ли не в тридцать сантиметров пальцами каждой ступни.
Он снова повернулся к Тристану Моргану.
– Она была модифицирована. Я этого не знал.
– Большинство жителей Пояса таковы. Это большое преимущество при по-настоящему низкой гравитации. Но это не так важно – главное то, что посредством этого делает Вильса. Вы сами увидите и услышите.
Тем временем Вильса Шир повернулась лицом к публике и впервые к ней обратилась.
– Дамы и господа. «Галилеева сюита: Ио, Европа, Ганимед и Каллисто».
И она снова начала без малейшей задержки. Музыка «Ио» была быстрой, пульсирующей и энергичной, с синкопированной вибрацией в глубоком басу и вспышками пламени в сопрано. Синтезатору приходилось постоянно работать с широким разнообразием оркестровых красок, которые его заставляли производить. То, каким образом эти звуки безотказно предлагали человеческому уху и мозгу пульсирующую, сернистую преисподнюю Ио, просто озадачивало. Но она определенно была там, во всем своем вулканическом неистовстве.
«Европа» по контрасту была холодной загадкой: четыре плавные атональные темы лениво переплетались и в итоге разрешились твердым гармоническим результатом. «Ганимед» начался как бравурный, экстравертированный марш, который где-то в середине сменился благороднейшей из мелодий – гимном столицы системы Юпитера, решил Джон, если таковой когда-либо требовался, – прежде чем вернуться к маршу, еще более громкому, на терцию выше и в удвоенном темпе. «Каллисто», четвертая часть, испустила слабые вздохи кого-то из древних бессмертных – быть может, Тифона, не умирающего, но пожранного собственным дряхлым возрастом. В этих медленных, болезненных диссонансах Джон смог почувствовать существующую уже многие эоны, растрескавшуюся и покрытую кратерами поверхность самого дальнего из галилеевых спутников. Аккорды финального пианиссимо пропадали один в другом, подобно серии эхо, которая должна была длиться вечно, становясь все тише и тише, но никогда не затихая совсем.
Когда Вильса Шир подняла руки от клавиатуры, аплодисменты начались вяло и нарастали нерешительно. Джон разделял общее смущение. Это была странная и не особенно удовлетворительная концовка новой сюиты. Тут он вдруг понял, что после первой же части совершенно забыл о модифицированном теле Вильсы Шир. Джон видел только, как в точной координации работают пальцы и рук, и ног, но что-либо значила для него уже только музыка.
Он наклонился к Тристану Моргану и Нелл Коттер:
– Странно. Я не знаю, что об этом подумать. И остальная публика тоже.
– И я вместе с ней, – сказала Нелл. – Это шедевр – или как?
– Это шедевр, – уверенно заявил Морган. – Просто он еще не закончен. Подождите несколько минут.
– Но она уже закончила.
Если не считать того, что, как только Джон это сказал, Вильса Шир заговорила, прерывая аплодисменты:
– И анкор концерта: «Амальтея».
– Это обман! – прошептал Джон. – Амальтея – не галилеев спутник.
– Тсс! – прошипел в ответ Тристан Морган. – Неужели вы думаете, что здесь, в системе Юпитера, никто этого не знает?
Джон осел на сиденье, задумываясь о том, что Вильса Шир сможет предложить для крошечной Амальтеи, неровного куска камня всего в паре сотен километров отсюда, несущегося по кругу далеко снаружи орбиты Ио. Он не на шутку удивился, когда музыка началась с краткой репризы четырех тем главных частей «Галилеевой сюиты». Предлагала ли Вильса публике вспомнить последнюю часть хоральной симфонии Бетховена, которая начиналась со схожего повторения? Если так, сравнение казалось очень рискованным.
А затем туда вошел очень знакомый мотив, на пять четвертей, и стыдливо добавил себя к маршу «Ганимеда». Внезапно Джон четко понял, что происходит. Новая тема была «Марсом» – из «Планет» Густава Хольста. И «Амальтея» должна была стать попурри – музыкальной смесью, материал для которой брался отовсюду, сбрасываясь в творческий плавильный котел.
Сложность музыки нарастала. Джон уловил другие отрывки «Планет», ошеломляющий фрагмент симфонии Моцарта «Юпитер», намек на мелодию «Венусберг» из «Тангейзера». Темы сливались в водоворот звука, чудесное переплетение, которое казалось невозможным производить и координировать с двадцатью или даже с тридцатью клавишами. А затем все уравновесилось и успокоилось в триумфальном повторении гимна из «Ганимеда», двигаясь к неизбежному завершению, пока другие темы кружили вокруг главной в демоническом контрапункте.
На сей раз концовка пришла решительно. И публика уже не имела ни малейших сомнений как в ее наступлении, так и в своем энтузиазме.
Пока аплодисменты набирали громкость, Джон испытал внезапное прозрение. Вильса откровенно назвала «Амальтею» анкором, однако исполнять «Галилееву сюиту» без нее было невозможно. Чувство музыкальной формы не вело Вильсу вслепую. «Обманная» пятая часть образовывала необходимое и естественное заключение, и начиная с сегодняшнего дня оно должно было играться после «Каллисто» без перерыва.
Но теперь Джон уже был абсолютно уверен, что большинство людей не понимали, что они только что услышали. Он не сомневался, что он и сам не вполне это понимает, что он пропустил добрую половину всех музыкальных аллюзий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128