А часы молчат.
Парень все стоит возле дерева, и я чувствую тяжесть пальто, которое он держит в руках. Мне становится душно. Небо по краям алеет, и над улицей плывет маленькое белое облако, похожее на бумажный кораблик.
Часы били, когда я был маленький. Во время войны их продали. Купила их какая-то женщина, одетая во все черное. Двое мужчин с трудом вынесли из нашей комнаты часы, похожие на громоздкий шкаф.
А бой остался, бой часов, он живет в этой комнате сам по себе, как сверчок. Никто не знает, где, в каком уголке он притаился.
Вот идет та, которую я жду полчаса. Идет так, будто никуда не спешит. Она тоже сняла пальто и несет его на скрещенных перед собою руках. Создается впечатление, что в пальто надо ходить дома, а на улице следует его снимать. Сейчас как раз такое время, когда все никак не решаются выйти без пальто. Как со всякой привычкой, и с этим расстаются мучительно.
Мне хочется побежать навстречу девушке, но я не двигаюсь с места, потому что кто-то или что-то подсказывает мне, что лучше остаться на месте. И я остаюсь, хотя не перестаю думать: почему я должен стоять, когда мне хочется бежать! Я стою и смотрю, как она приближается, как ей уступают дорогу, как заглушает уличный шум стук ее каблучков.
— Пойди, пройдись немного,— говорит Лия,— сидишь все время дома, я уже смотреть на тебя не могу!
— Что ты сказала? — бессмысленно переспрашиваю я.— Что ты не можешь?
— Не могу смотреть, как ты сидишь на одном месте. Открой окно!
Я отодвигаю занавеску и открываю окно. Парень и девушка стоят рядом. Он закуривает сигарету, а у нее такое лицо, будто она ждала его все это время и терпение ее безгранично.
— Нет, не уходи!
— А я и не собираюсь. Куда мне идти!
Парень и девушка медленно уходят. Я иду за ними. Они иногда удивленно на меня оглядываются. Уже заметили, что я за ними слежу. Сели на скамейку. Я пристраиваюсь рядом. «Что вам нужно?» — спрашивает парень. Девушка внимательно смотрит на меня, потом отворачивается, и я вижу, как на ее тоненькой слабой шее пульсирует синяя жилка.
Бьют часы!
Наконец-то!
Я вижу, как рассыпается маленькое белое облачко и как по вершинам деревьев скользит краснобрюхий ветер. Еще один вечер расстилается и властвует над миром. Этот вечер — мой дом, каменный лабиринт, и, кажется, тает, уменьшается на глазах клубок путеводной нити.
Скажи, скажи хоть что-нибудь!..
Девушка встает, поправляет соскользнувшую бретельку, стоит некоторое время молча, словно вглядываясь в аллею парка, потом спрашивает:
— Ты не идешь?
Я чувствую, как трудно подняться ее спутнику, и в этом усматриваю сочувствие себе. Может, он и в самом деле понимает, что нельзя меня оставлять одного. Но что ему делать? Я сижу, оглушенный собственной глупостью, и думаю, каким непосильным грузом является то, что мы зовем сочувствием, и как бессовестно с моей стороны взваливать такую тяжелую ношу на юношу с девушкой. Но я ничего не могу поделать со своим глупым упрямством и бреду за ними по городу, словно
плачущий ребенок, плетущийся за родителями. Мне остается только закричать:
— Не оставляйте меня одного! Не оставляйте!
Я закрываю окно:
— Чтобы ты не простыла.
— Где ты был?
— Где я мог быть?
— Не зажигай свет. Иди сюда, присядь.
Я сажусь на кровать. Лия кладет свою руку мне на колено и спрашивает:
— Устал?
— Отчего мне было уставать?
— Оттого, что дома сидишь все время.
— У меня работа, вот и сижу. Что мне на улице делать! — успокаиваю жену.
— Во всем я виновата.
— Давай поедем в Ленинград,— говорю я,— там хорошие врачи, они тебя осмотрят, может, ничего такого у тебя нет. В конце концов должен же врач тебя осмотреть!
— Я лучше всякого врача понимаю,— Лия умолкает, потом говорит: — Когда я умру, не говори Мамуке, скажи, что я ушла и скоро приду. А потом он забудет меня...
И мы оба плачем.
Старость — это пещера, полная привычек, сталактитами свисающих со сводов. Я привык к бутылке «боржома» на тумбочке, к хорошей книжке, к горячему кофе по утрам, к блистающей чистотой квартире, к холодному душу, привык к своим шлепанцам, к своей пепельнице, к своему креслу, стакану, тарелке. Не знаю, что со мной станет, если чего-нибудь из привычной обстановки будет не хватать. Я, наверно, почувствую себя как близорукий человек, потерявший очки. А если представить, что Лии возле меня не будет, у меня все в душе переворачивается. Ведь она создала для меня такую уютную пещеру. Но не буду от вас скрывать — у Лии каменное сердце. У одного — велосипед, у другого — шесть пальцев на ноге, у третьего — заячья губа, у четвертого — трехпроцентная облигация, а у Лии — каменное сердце. Ее божество — цифры и факты. Лирики, размягчающей людские сердца, для нее не существует. Чтобы вам стало яснее, я расскажу еще одну историю.
У меня есть приятель — Полико, двоюродный брат Лии. Он инженер, с литературой ничего общего не имеет, поэтому мы с ним прекрасно ладим. Иногда по воскресеньям он заезжает за нами на машине и мы едем за город...
Пело и Полико спят в тени сиреневых зарослей. Лия спустилась к реке мыть посуду. «Волга» с раскрытыми дверцами стоит на солнцепеке. Полико забыл поставить машину в тень. На траве — обрывки газет, пустые бутылки, алеющий зрелой мякотью арбуз.
На том берегу, на лысом холме стоит маленькая церковь. За холмом — холмы повыше, такие же голые. С речки дует ветерок, облегчающий жару. На небе собираются облака. Похоже, будет дождь. Хорошо бы...
Я слышу музыку — Пело и Полико оставили включенный транзистор. Веселые, они все время поют, вот и сейчас я почему-то связываю с ними доносящиеся до меня звуки музыки, как будто они даже во сне продолжают петь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20