Оно может простить все, кроме предательства, потому что предателей нельзя прощать вообще, все, кроме отсутствия совести, потому что и этому нет прощения. Это все хорошо в книжках. Когда за окном дождь, холод, а дома сладко булькает радиатор и ты лежишь после купания с повязанной головой и маленький ночник, как добрый гном, охраняет тебя.
Мне не пришлось далеко идти. Возле магазина Лагидзе жил мой учитель грузинского языка Соломон Тушманишвили. Я не был уверен в том, что он жив, потому что ни разу после окончания школы мне не пришло в голову навестить его.
К счастью, дверь открыл он сам. Я даже не сразу узнал его, так он постарел. Правда, и он не узнал меня, с трудом вспомнил и пригласил в дом. Жил он в большой светлой комнате с высоким, словно в церкви, потолком. Стены были заставлены книжными полками. Только в одном месте не было книг — там висели портреты двух сыновей моего учителя, погибших на войне. Эти портреты я хорошо помнил, потому что был здесь однажды, очень давно, как раз тогда, когда Соломон был моим учителем.
— Как ты поживаешь? — спросил Соломон, надевая очки и пристально в меня вглядываясь.
— Спасибо. Хорошо. А вы как?
— Эх!.. Зачем ты пришел?
И в самом деле, зачем ты пришел к этому старому, одряхлевшему человеку, которого все позабыли. Значит, очень тебе туго или беда стряслась...
— Плохо мне,— ответил я.
— В чем дело? — Мне показалось, он оживился, глаза заблестели.
Я замолчал, потому что испугался своих собственных слов. Я считал, что пришел сюда вспомнить те дни, когда его уроки доставляли мне неизъяснимое блаженство, а получилось, что я пришел исповедаться.
— Что ты делаешь? Где работаешь? — спросил учитель.
Ничего удивительного в том, что он не знал о моей карьере. Ведь он не относится к числу моих читателей. Все, что надлежало ему прочесть в свое время, он прочел.
Собираясь уходить, я спросил:
— Учитель, я не помню, чьи это слова: «Корни умирают раньше нас». Как это понимать?
— Когда ты сам станешь корнем, поймешь.
— У меня есть сын.
— Это еще не все.
Я взял такси и поехал за город.
Может быть, вы замечали когда-нибудь одноэтажный дом на Кахетинской дороге у поворота на Лило. В этот дом я и приехал.
Ни в коем случае не следует давать волю памяти. Она может сыграть злую шутку. До этого дня она была
у меня надежно запечатана в бутылку, как джинн, а теперь я сам вынул пробку — случайно или сознательно — не знаю — и вот что из этого получилось.
В этом одноэтажном доме, по моим расчетам, должен был жить мой одноклассник Дато Муджири. Мы с ним были неразлучными друзьями. Он часто приходил к нам домой и оставался допоздна. Маме Дато нравился. Хороший мальчик,— говорила она. Сколько лет прошло с тех пор? Ровно двадцать три года. После окончания школы я не видел Дато. Куда он пропал? Неужели не вспомнил обо мне ни разу? Я-то помнил о нем, очень долго помнил, только...
В доме жили другие люди — железнодорожник с женой. Они мне сказали, что Дато с родителями давно отсюда переехал в какую-то деревню. Причины переезда им не известны.
— Дато попал под поезд, и ему отрезало ногу,— сказала женщина.
— Когда это случилось?
— Как раз когда мы покупали у них дом...
Машина ждала меня у ворот, я расплатился с водителем и отпустил его. Я шел пешком так торопливо, как будто твердо знал, куда иду. Шел я по шоссе довольно долго, потом свернул с дороги в поле и шел до тех пор, пока не появились выжженные солнцем холмы и все вокруг не уподобилось пустыне.
Я ни о чем не думал, машинально переставляя ноги, как будто от чего-то убегал. Стемнело. А я все шел. Потом присел на камень и сидел, опустошенный и отрешенный от всего на свете. Пришел я в себя оттого, что почувствовал холод. Я весь дрожал от ночной прохлады. «Как я здесь очутился? — подумал я.— Что меня сюда привело?» Я решительно не знал, где нахожусь, повернул в обратную сторону и пошел наугад, в темноте не разбирая дороги. Потом я запутался в колючих зарослях ежевики. Расцарапал лицо и руки, изорвал одежду. Наконец выбрался на дорогу, зажег спичку и посмотрел на часы. Была половина второго ночи. Конечно, никаких машин. Я продолжал идти в надежде на какой-нибудь дом у дороги. И в самом деле, скоро вдалеке замерцало огнями какое-то строение. Я бегом добрался до него и увидел, что это станция Вазиани.
Не обнаружив ни одной живой души, я постучал к дежурному.
— Войдите,— ответили мне изнутри.
Я вошел. У стола сидел худощавый парень. Мне сразу бросились в глаза его огромные оттопыренные уши, как будто вместо ушей у него были ангельские крылья. Видимо, я выглядел неважно, потому что он быстро встал и застыл у стены.
— Не бойтесь,— сказал я,— я немного исцарапался в ежевике.
Мое сообщение насторожило его еще больше. Тогда я достал из кармана документы и протянул ему. Он читал их очень долго, исподлобья поглядывал на меня, наверно, проверял сходство с фотокарточкой. Потом поспешно сказал:
— Садитесь, пожалуйста!
Я сел на стул.
— На Тбилиси, конечно, поездов нет? — спросил я.
— До утра не будет,— ответил он, возвращая документы.— Что с вами случилось? Вы попали в аварию?
— Нет.
— А-а,— протянул он таким тоном, словно ему вдруг все стало ясно.
«Он принял меня за сумасшедшего,— подумал я.— Что ж, глядя на меня, трудно подумать что-нибудь другое».
— У вас найдется что-нибудь поесть?
— Конечно,— быстро ответил он, доставая из ящика банку мацони и кусок хлеба.— Прошу вас.
Я моментально разделался с едой и выжидающе взглянул на него.
— Больше у меня ничего нет,— виноватым голосом сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20