Не знаю.
Он схватил меня за плечи и сильно встряхнул.
— Чего ты тут стоишь, не заходишь!
— Я не знал, что ты здесь живешь.
— Третий год пошел, как я здесь обосновался. Кого ты ждешь?
— Товарища, он за водой пошел,
— Куда?
— Вот в тот двор,
— К Барамидзе?
— Не знаю.
— Как будто у меня вода не идет! Разве так можно? Совсем отца забыл, а вдруг я умираю, и мне стакан воды подать некому.
— На умирающего ты не похож.
По лицу его разлилась довольная улыбка:
— Это верно. На здоровье не жалуюсь. Пойдем, я покажу тебе дом.
— Не могу. Товарищ будет меня искать.
— Я тебя не задержу. Зайдем на минутку. Странные вы люди, ей-богу! Сын даже не интересуется, как отец живет. Пошли!
Он взял меня за локоть и почти силой потащил за собой. Рука у него сильная, как у землекопа.
Дорожка была посыпана кирпичной крошкой.
— В городе все продал и перебрался сюда. Никто здесь меня не беспокоит. Пенсия приличная. Ты, надеюсь, знаешь, что я всегда занимал высокие посты.
— Знаю.
— С меня довольно! — Он нагнулся и поднял упавшую подпорку, снова подставил ее под свисавшую ветку яблони.— Пусть другие себе шею ломают. А я ушел на заслуженный отдых.
Перед домом на асфальтированной площадке лежала собака. От ее ошейника тянулась длинная цепь. Цепь была приварена к проволоке, которая окружала двор и сад.
Отец остановился и обернулся ко мне.
— А ты что делаешь? Кажется, пишешь. Знаю-знаю, читал. И по телевизору смотрел. Бездарный ты, весь в меня! — Он положил мне на плечо руку и заглянул в глаза, голос его потеплел.— Но это к лучшему — врагов меньше будет. Деньгу зашибаешь?
— Да ничего, хватает.
— Отлично.
Он опять нагнулся, снял шлепанцы, вытряхнул из них песок и снова надел.
Мы спустились в сад. Какая-то женщина высаживала на грядки помидорную рассаду. Отец подкрался и ущипнул ее.
— Бесстыдник! — подарила его улыбкой женщина.
Отец подмигнул мне.
— Приезжай, когда будет время,— сказал он, провожая меня до ворот.— Дети у тебя есть?
— Да.
— Сын?
— Сын.
— Как назвали?
— Мамукой.
— Мог бы и в мою честь назвать/
— Так получилось.
— Привези его как-нибудь, покажи мне. Я все-таки
дед.
— У него железки. Мы его никуда не вывозим,— соврал я.
— У всех детей железки,— сказал отец.
— А у меня были? — спросил я, внезапно почувствовав удивительную близость к этому чужому человеку.
— Вот такие,— он согнул обе ладони так, будто держал в каждой по яйцу.— А как же!
Не осуждайте меня. Какое чувство я могу испытывать к человеку, который даже тогда не появился, когда умирала моя мать.
А мама лежала в больничной палате и умирала. Обеими руками я сжимал ее высохшую, изможденную руку, и мне казалось, что она вот-вот испарится, как вода, улетучится.
На подоконнике стоял пустой стакан, прикрытый клочком бумаги. Я смотрел на этот стакан напряженным застывшим взглядом и не мог заставить себя посмотреть на маму. И мне было стыдно, потому что я чувствовал, как она смотрит на меня и беззвучно молит, чтобы я взглянул на нее, взглянул в последний раз, пока она еще дышит, пока еще может видеть меня. Я страшно желал, чтобы она схватила меня за руку покрепче и повлекла за собой на дно, окутанное мраком, куда она сама медленно опускалась. Но в то же время я был готов сопротивляться той, кого любил больше всех на этом свете. Эти два до конца не ясных мне самому чувства, казалось, отвлекали меня от реальных событий, которые происходили у меня на глазах, и я продолжал смотреть на пустой стакан и удивлялся, почему он прикрыт бумажкой. Этот назойливый вопрос так раздражал меня, что я встал, снял бумажку, смял ее и выбросил. После этого вернулся на свое прежнее место и только тогда смог посмотреть на маму. Седые волосы ее разметались на подушке, и казалось, что она лежит в золе, на еще не остывшем пепелище. Губы ее дрогнули едва заметно, и я понял, она что-то говорила мне. Почему-то вспомнилось, как очень давно мама вела меня за руку, в другой руке у нее был большой коричневый чемодан. Она часто останавливалась и садилась на него, а я тянул ее за подол: пошли, мамочка, ну, пошли! И она вставала и шла, и я радовался, потому что знал, что мы уезжаем, и просил маму посадить меня у окна. Дальше я помню зал ожидания с людьми, спящими на полу. На длинных деревянных скамьях сидели недвижные, словно деревянные статуи, женщины с закрытыми глазами. Мерцал синеватый свет, и было чувство, что поезд никогда не придет, хотя за дверью, которую охраняли милиционеры в красных фуражках, все время раздавался крик паровоза, и мне казалось, что там тоже все спят, и паровозы кричат во сне.
Потом в вагоне была такая давка, что мне казалось, будто в вагоне вообще нет окон, а мы сидим в бочке, набитой людьми.
— Мама! — ревел я.— Мама!
А какой-то человек, упиравшийся подбородком в костыль, поставленный между ногами, говорил: «Замолчи, а то придет милиционер и тебя заберет». Потом на верхней полке у кого-то лопнул мешок, и купе наполнилось солью. «Спасите,— вопил пострадавший.— Помогите!» Я ползал по полу, собирал соль и высыпал ее в чью-то пригоршню, бездонную, как большой котел. Потом я просил напиться, но воды не было, инвалид на костылях рассердился на маму: брала ребенка в дорогу, а воды не захватила! И я замолчал. Засыпая, я ощутил в темноте прикосновение маминой щеки, она была влажная и соленая, как все вокруг.
Вот какую историю я вспомнил, когда смотрел на маму. Но она уже не могла меня видеть.
Мамука думает, что я тоже учусь в школе, потому что на моем столе лежат учебники физики, химии и астрономии для восьмого, девятого и десятого классов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20