Мы назвали этот уголок палубой, для довершения сходства над кофейней был натянут тент на случай дождя.
В любое время дня здесь можно было увидеть писателя из Казани, он сидел, уткнувшись в шахматную доску, и, по-моему, ничего вокруг не замечал. С ним иногда играл Эдишер и потом ходил ужасно сердитый — проигрывал. На мой взгляд, так и должно было быть. Было бы несправедливо, если бы после такого беспримерного аскетизма писатель из Казани проиграл бы хоть одну партию. Этот человек сидел на «палубе» как живой пример верности долгу и напоминал какое-то древнее индийское божество или монаха, вышедшего из пагоды, готового в любую минуту облить себя бензином и сгореть. Поэтому я всегда почтительно здоровался с этим человеком. Среди нас один Эдишер осмеливался с ним заговорить. Если, конечно, считать разговором несколько фраз, необходимых во время игры в шахматы.
По одну сторону улицы стояли низенькие, побеленные известкой дома, из открытых окон всегда доносился запах жареной рыбы. По другую сторону улицы выстроились новые здания: кинотеатр, универмаг, горсовет, милиция, ресторан, летнее кафе, почта, дом отдыха шахтеров. Рядом с домом отдыха, в глубине двора, высилось трехэтажное здание рыбозавода. За ним начиналась кипарисовая аллея. За кипарисами на оголенной асфальтовой площадке устроили автомобильную стоянку. Багаж, прикрепленный к крышам машин, делал их похожими на жучков. На невысокой каменной ограде сидели пожилые муж с женой и ели арбуз. К берегу подошел катер, громкоговоритель призывал всех желающих совершить морскую прогулку.
Парнишка торговал на пляже вареной кукурузой. Мы купили сразу столько, что корзина его опустела. Парень нам понравился. Он разделся и устроился рядом с нами. Плавал хорошо. Выйдя из воды, лег на камни.
— Как тебя зовут? — спросил Гиви.
— Омар.
Как раз в этот момент на пляже появились девочки — Софико и Манана. Они переоделись в кабинах и направились к нам. Софико несла на плече надувной матрац.
— Я вижу, у вас новый приятель,— сказала Манана.
— Это наш друг Омар.
— Омар, которая из девушек тебе больше нравится? — спросил Гиви. Омар смутился и, прикрыв глаза ладонью, стал смотреть в сторону.
— Акула! — сказала Софико.
— Мой отец поймал акулу, не верите? — оживился Омар.
— Откуда акула в Черном море? — удивился Бадри,
— Клянусь матерью, я сам видел. Отец втащил ее в лодку, и мы чуть не перевернулись. Отец ударил ее топором по голове и убил.
— Ты лучше скажи, кто из них тебе больше нравится? — не отставал Гиви.
— Вот эта! — Омар ткнул пальцем в сторону Софико.
Гела обиделся:
— Ты подучил? — спросил он меня.
— Спятил?
Омар с того дня приходил ежедневно, кукурузу приносил бесплатно и хотел вернуть нам деньги, но мы не брали.
— Отец, если узнает, что я кукурузой торгую, убьет! — сказал он.— Но я деньги собираю, в Тбилиси хочу съездить.
— Зачем?
— Погуляю в столице.
— Но где ты варишь кукурузу, если дома не знают? — заинтересовался Эдишер.
— Одна девочка мне варит.
— Ну ты, брат, даешь!
Омар достал из кармана пачку сигарет;
— Угощайтесь!
— На что это похоже! — услышали мы голос Элизбара.— Какое время тебе курить, сопляк!
Элизбар только что появился на пляже. Он приносил с собой уйму вещей: надувной матрац, палатку, транзистор, термос, ласты, книгу, карты. Сейчас он остановился возле нас в шортах и голубой полосатой майке. На голове у него красовалась изящная французская кепка — специально для пляжа.
— Все могу простить человеку, но распущенности — никогда,— заявил Элизбар. Он включил транзистор и
принялся устанавливать палатку. Транзистор производил столько шуму, словно не Элизбар пришел, а нагрянул цыганский табор с шатрами, бубнами, младенцами и медведями.
— Унитаза не хватает, маленького резинового унитаза,— бурчал Гиви,— надуй и сиди себе на здоровье...
Потом полил дождь...
Мы пошли в кафе: я, Софико, Бадри, Эдишер, Гела, Гиви и Манана. За соседним столиком сидела в одиночестве жена известного драматурга, все еще красивая блондинка, лет пятидесяти. У нее была фигура двадцатилетней девушки и вечно удивленные младенчески- голубые глаза. Мне казалось, что у нее должно быть длинное имя, как латинское название цветка. Она иногда поглядывала в нашу сторону с улыбкой, и в этой улыбке было столько мудрости и опыта, что нас невольно охватывало почтительное смущение.
— Я хочу выпить за здоровье Софико,— сказал Гиви, разливая принесенный Бадри коньяк в кофейные чашечки,— потому что сегодня день ее рождения.
— Неправда,— засмеялась Софико,— я родилась в апреле.
— Какое это имеет значение? — отозвался Гиви.— Для меня ты родилась сегодня, потому что в эту минуту я понял, что ты замечательная девушка. Говоря по правде, жалко, что такая девушка пропадает среди таких зверей, как мы.
К нашему столу подошел Элизбар (он всегда появлялся внезапно):
— Что вы, что вы! — начал было он, но, заметив жену драматурга, кинулся к ней, приложился к ручке и только после этого вернулся к нам.
— Что вы! — он сел рядом с Софико.— При чем здесь звери?
— Мы дикие кабаны, а Софико — Цирцея!—упорствовал Гиви.
— Я лично,— Элизбар взглянул на Софико,— я лично предпочитаю быть Одиссеем.
— Сейчас дам ему бутылкой по голове, узнает Одиссея! — наклонившись к Бадри, заметил я.
— Делать тебе нечего,— безмятежно махнул рукой Бадри, родственник Софико.
Вдруг Элизбар вскочил с места — это он увидел, что жена известного драматурга собирается уходить.
— Вы уходите, милая Ада?
— Ухожу,— ровные зубы открылись в ослепительной улыбке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20