Я не разрешаю, но он не слушается. Не могу же я сказать: не читай этих глупостей. В конце концов автор — его родной отец. И потом — через несколько лет он сам во всем разберется.
Мамука — стандартный экземпляр тбилисской детворы. Ходит в школу, учится музыке и иностранному языку. Ежедневно готовит шесть уроков, смотрит телевизор и в конце каждой четверти приносит хорошие отметки. Эту тайну я никогда не сумею объяснить. Тут я бессилен. Я могу придумать тысячу сложнейших, запутаннейших сюжетов, таких, что у читателя дух займется и он ночью в комнате побоится остаться один. Могу провести своего героя через лабиринт бесчисленных опасностей, историю, закрученную, словно пиратский канат, распутаю так мастерски, что заработаю безграничную благодарность читателя, но Мамука для меня — сфинкс. Более того, в силу своей разносторонней деятельности и вечной занятости, он для меня — новый вариант Юлия Цезаря, и я отношусь к нему с почтением и робостью, потому что его достижения кажутся мне фантастическими. Иногда я думаю о том, что Мамука и его друзья вышли не из материнского лона, как мы, как все простые смертные, а прилетели с какой-то планеты. Тихие, трудолюбивые, как муравьи, упрямые. Оттого, думаю, они и не сводят глаз с телеэкрана, что ждут сигнала с родной планеты. А, может, они и вовсе не дети, а родились законченными взрослыми людьми. Поэтому я облегченно вздыхаю, когда Мамука просит с ним поиграть. Я становлюсь на четвереньки, изображая бизона, а Мамука с дикими воплями преследует меня. Чего греха таить, в такие минуты меня охватывает животный страх, и я готов подчиниться инстинкту самосохранения и позвать Лию на помощь. Но жена так беззаботно напевает у плиты, и потом мне стыдно перед Мамукой. А еще точнее— самолюбие не позволяет мне сдаваться: неужели я даже на роль паршивого бизона не гожусь! И я терпеливо обливаюсь потом, и наконец говорю: устал, больше не могу. Хотя это прекрасная игра и я с удовольствием играл бы в нее всю жизнь, что поделаешь — старость! Это слово обладает магической властью над моим сыном,
он начинает так грустно на меня смотреть, что мне ужасно жалко себя становится.
Теперь уже действительно время сказать, сколько мне лет. Потому что дела обстоят не совсем так, как воображает мой Юлий Цезарь. Когда вам станет известен мой возраст, вы только руками разведете: какое, дескать, время о старости говорить! Может, вы и правы. Мне в этом году исполнилось сорок лет. Поскольку официального юбилея писателям в честь сорокалетия не устраивают, Лия дома накрыла роскошный стол. Два дня кутили. У меня было такое чувство, словно друзья и близкие с цветами и песнями провожали меня в последний путь. Особенно запомнились мне слова тамады — известного критика.
Здесь позволю себе немного отвлечься, чтобы поделиться своим многолетним опытом: если вам доведется устраивать прием, немедленно зовите тех, кто не особенно вас любит. Тем самым вы убьете двух зайцев: проявите благородное великодушие и услышите, как расхваливает вас вчерашний недруг (за столом иначе не полагается!). Он все это понимает и, вернувшись домой, готов головой об стенку биться, локти себе кусать. Ему кажется, что его обманули, провели, одурачили, на самом деле, никто его не обманывал, просто вы напомнили ему об истинном призвании человека — любить ближнего своего!
Так вот что сказал мне известный критик: «Вы,— говорит,— знаменитый писатель, ваши сочинения необычайно популярны. Где только не увидишь ваши книги!»
(В урнах, мусорных ящиках, уборных,— думал я, продолжая сидеть, скромно потупившись, с покорной улыбкой на лице.)
Речь тамады походила на адрес, который обычно получает юбиляр. Вы, дорогой товарищ, родились в та- ком-то году, тогда-то издали первую книгу, в такое-то время вступили в Союз писателей... Как будто напоминают человеку его собственную биографию... Будучи совсем молодым, вы сумели сделать то, что оказалось не под силу вашим старшим товарищам, говорил тамада, а я перечислял про себя: построил дачу, купил машину, получил хорошую квартиру.
Сегодня вы стоите на пороге нового этапа в вашей жизни. Наступила пора мудрости и зрелости...
Здесь сидящие за столом гости навострили уши, авось тамада вспомнит, наконец, что он критик, и скажет мне всю правду: хватит, мол, дурака валять, уже время взяться за серьезное дело. Мне самому показалось, что именно так он и скажет. Наступила тревожная тишина.
— Мудрости у вас всегда было предостаточно, а теперь пришла пора зрелости! — закончил свою речь тамада.
По правде говоря, у меня от сердца отлегло. В такие моменты я всегда боюсь за Лию. Ведь она уверена, что все, кто сидит за нашим столом, любят меня без памяти. Может, ей оттого так кажется, что меня редко ругают. Удивительно, какую скудную и неверную информацию имеют о нас наши жены! Впрочем, слышат только то, что хотят услышать.
Лия с сияющим лицом хлопотала вокруг стола, иногда садилась рядом, клала руку мне на плечо и слушала комплименты в мой адрес, согласно кивая головой.
Опасность все-таки подстерегла меня в тот вечер. Пришедшая в экстаз от всеобщей любви и радости Лия, как и следовало ожидать, не удержалась и прервала тамаду:
— Знаете, совсем недавно в одной школе устроили встречу с Гигой, и дети сказали ему: «Вы самый любимый наш писатель!»
Я не знал, куда деваться от стыда. Готов был сквозь землю провалиться. Даже не поднимая головы, я видел, как лица у моих гостей перекосились от едва сдерживаемого смеха. Пусть бы расхохотались в лицо, чтобы у моей дурочки жены, наконец, раскрылись глаза. Впрочем, я сильно в этом сомневаюсь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20