— Гляньте-ка!
Гизела Габорова приподнялась, обернулась и посмотрела на дорогу.
— Когда же в таком случае,— заговорила она дрожащим голосом,— когда же мы попадем в Рачаны, пан Митух? Очень прошу вас, поедемте! Какое нам до них дело? Немцы — свиньи! Я боюсь оставаться одна, я ужасно устала, мне страшно, кругом бродят немцы, русские... Поедем же!..
Митух взглянул на Гизелу, на испуганное, бледное лицо.
— Что вы сказали?
— Поедемте, я вам часики дам!
— Эх, пани Габорова,— ответил он,— нешто не видите — туда ведь и кони не идут. Слезайте с телеги!
— Но, пан Митух!..
— Вы что, оглохли?
Лошади опять захрапели, Цезарь слизывал кровь.
— Слезайте, живо!
Гизела Габорова сошла с телеги.
Митух свернул в сторону от убитых немцев, убитого Колкара и двух других молчанских мужиков. Он нахлестывал коней и гнал телегу окольной дорогой в Пустую Рощу, где бросил борону. Гизела Габорова, оставшись на развилке, потерянно смотрела ему вслед. «Хуже зверя!» Взмокнув в своей длинной лисьей шубе, обвешанная часами, кольцами и браслетами — достоянием Шта- лей (которое она выманила обещанием прятать их), Гизела брела вдоль дороги, усеянной трупами. Она спрятала руки в карманы, чемодана с ней не было — книготорговец Карл Гемерт, не доезжая до Ракитовцев, вырвал чемодан у ней из рук, а ее вытолкнул из машины. Она шла, обмирая от страха и изнеможения. «Тебе нельзя здесь оставаться,— вспоминались ей слова Шримма,— ты или погибнешь здесь, или не сможешь жить по-человечески. Гизела—газель». Не погибла — но еще может погибнуть... Она покосилась на трупы на дороге и содрогнулась, встретив хмельной взгляд Митуховой собаки, Цезаря, которая оскалила на нее зубы, но не залаяла, даже не зарычала.
Молчанские мужики Кубица и Бенко (на Монаховой Пустоши им удалось сбежать от солдат Шримма) спрятались в терновых зарослях меж корневищ сосны, с которых вся глина давно пообвалилась в глубокий яр. Обливаясь потом, они с трудом приходили в себя, все еще трясясь от страха как в лихорадке.
— Не знаете, кто там остался на дороге? — спросил у них инженер Митух.— Не заметили, всем удалось убежать? Или нет?
Кубица и Бенко промолчали. Все трое наконец отдышались, и Митух предложил пойти на Кручи.
— Зачем? — спросил Бенко, бывший молочник в шталевском поместье.— Что там делать? Давайте подождем немного — да и по домам! Бог знает, что там творится? Надо в деревне порядок наводить. Как договаривались в августе.
— Нет, лучше пойдемте со мной! Скажем Порубскому...
— А Порубский там? — спросил Кубица, бывший батрак Шталей.— Я думал, он давно свернул себе шею.
— Почему вы так говорите? Ведь Порубский...
— Подумаешь! — фыркнул Кубица, в глубине души побаивавшийся Порубского: он не забыл, как отбрил Порубского, когда тот в августе звал его в партизаны.— Я таких людей не уважаю!
— Это почему же?
— Потому! Габор — на его совести, я уверен, а надо было не его, а Габориху прикончить, ведь она...
— Не пойдете, значит? — перебил Митух.— Тогда я один пойду.
— Только зря время терять. Порубского небось там уж и след простыл.
Митух больше не стал слушать.
Они смотрели ему вслед, на его коричневый лыжный костюм, на окровавленную руку, обвязанную голубым носовым платком. Кубице и Бенко неохота было идти на Кручи — они спешили вернуться домой, рассказать, какого страху натерпелись и как все в конце концов обошлось, только Митуховых инженера ранило в руку. Они поднялись и вышли из леса в поле.
В Молчанах уже никто не считал минуты. Оставшиеся в живых выбирались на свет божий из погребов и чуланов, вылезали из рвов, возвращались из леса и с полей, лишь Колкар и еще двое молчанских мужиков остались лежать на Монаховой Пустоши, на дороге близ соснового бора. Немцев в Молчанах уже не было. Пленные сидели в здании школы, убитые валялись там и сям по деревне, лежали под развалинами митуховского амбара и на Монаховой Пустоши. На лесной дороге остался и начальник последнего в Молчанах немецкого гарнизона обер-лейтенант Вальтер Шримм: спина пробита двумя пулями, в правой руке зажат пистолет, из которого Шримм стрелял в бежавшего Колкара, а потом и в инженера Митуха. Новая пилотка валялась поодаль.
В Молчанах уже не считали минут, зато их считали, и с великим нетерпением, на Кручах, перед входом в партизанский бункер. На Кручах заливался птичий хор, в него вступил и голос желтого дрозда. Считал минуты немецкий солдат Курт Калкбреннер (его, переодетого в крестьянское платье, партизаны Гришка и Станко взяли в плен в противотанковом рву близ шталевского кирпичного завода), лежа на земле со связанными узким брючным ремнем руками. Его светло-зеленые глаза с немым и суровым укором, который он не умел выразить,
смотрели на четверых партизан. Партизаном он считал и старика Порубского.
После семи на Кручи вернулись Мишо Порубский, Зубак, Мезей и Микулаш с винтовками немецких часовых Фоллена и Виллиха, с которыми они схватились этой ночью на мосту по дороге в Черманскую Леготу. Все четверо грязные, в иле и глине, а Порубский чуть не до пояса мокрый.
— Что это?..— спросил он хриплым голосом.— Кто такой?
Стволом винтовки он указал на Калкбреннера, лежавшего со связанными руками. Рядом валялся черный портфель и немецкая армейская форма.
— Кто такой? — Порубский бросил винтовку под ноги Калкбреннеру.— Кого это вы приволокли?
— Спроси его сам! — Гришка засмеялся.— Он тебе такого наговорит...
— Где он раздобыл эту гуцульскую одежду? Хоть бы оделся по-местному!
Мужики захохотали.
Калкбреннер лежал на земле, узкий ремешок больно стягивал ему руки, он молча смотрел на восьмерых партизан, обступивших его полукольцом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27