Она ощупала шубу в том месте, где был защит кожаный мешочек с тремя алмазами.
— Дрезден, Лейпциг, Галле,— повторил Гемерт, а когда проехали Черманскую Леготу, задумчиво прибавил: — У нас в Германии врут уже больше десяти лет. Славяне — низшая раса, евреи... вроде как сырье, чтобы делать матрацы, мыло, искусственные удобрения... или сжечь да в трубу. Представляете, милостивая госпожа, сколько книг продано на эту тему? И после войны продадут не меньше, вранье ведь не прекратится. Опять одни будут внизу, другие — наверху. Тот, кто окажется наверху, опять придумает про тех, внизу, что они годятся только на матрацы, мыло и удобрения. Врать будут по-прежнему. И не десять лет, а больше. Знаете сказку про ложь?
— Нет,— растерянно ответила Гизела.— Не приходилось слышать.
Стремительно убегала дорога, освещаемая притемненными фарами. Пылающее лицо Гизелы обдавало весенней ночной свежестью.
— Как-то раз отправилась госпожа Ложь по свету,— начал Гемерт,— ходила-ходила, странствовала-странствовала, обошла весь мир, и захотелось ей вернуться домой — ан некуда.
Гизела ждала продолжения.
— И это все? — прервала она затянувшуюся паузу.
— Все. Тут и сказке конец.— Гемерт при свете спидометра взглянул на часы. Четверть четвертого.
— Короткая сказка.
— Короткая. Но ее еще долго будут рассказывать.
— Россвейн — красивый городок? — Гизеле хотелось увести разговор подальше от ценных вещей, которые достались ей от Шталей — в награду за укрывательство — и которые она везла теперь под подкладкой шубы.— Я и не слыхивала о таком городе.
— На свете много городов, о которых люди не слыхали, но родной город милей всех. Книги там не очень-то раскупались. А потому — Галле, Дрезден, Лейпциг! Еще мой отец, бывало, мечтал об этом.
Гизела Габорова с опаской подумала, надежный ли человек этот книготорговец и не ограбит ли он ее по дороге. Впрочем, успокаивала она себя, Вальтер такой осел, что, наверное, и в самом деле подыскал ей надежного провожатого. Она смотрела в темноту перед собой.
Карл Гемерт, шофер Гизелы, согласно приказу должен был к четырем вернуться в Молчаны, но уже предвидел, что не вернется, и радовался этому. В случае чего скажу, думал он, что пришлось спасать даму от... От кого? А, сказал он себе, по дороге придумаю что-нибудь в оправдание...
Речка, текущая по молчанским угодьям, шумела и рокотала, с юга до Молчан доносился гул канонады, вдали,
на железнодорожных путях, раздавался треск дубовых шпал.
— Отсюда расходимся,— шепотом заговорил Порубский,— я и Мезей — на тот берег, а вы двое идите по этому. На мосту, по слухам, двое солдат. Все делать тихо, не стрелять! Снять без шума!
Партизаны молча начали считать, пожав друг другу руки.
Разошлись.
Порубский и Мезей спустились к речке и вошли в бурлящий и рокочущий поток; в ледяной воде выше колен, увязая в иле, стали переходить на другой берег. Они дрожали от страха и холода.
В Молчанах на школьном дворе истошно ревела голодная скотина.
— Герр инженер! — громким шепотом позвал немецкий солдат Курт Калкбреннер, вбегая в заднюю комнатушку Митухов, где спали инженер Йозеф Митух и его восьмидесятипятилетняя мать.— Герр инженер!
Инженер Митух, еще не совсем очнувшись от сна, включил лампу у кровати, увидел перекошенное от ужаса, с выпученными глазами лицо солдата Калкбреннера, заметил, что того так и колотит дрожь под серо-зеленой холщовой рубахой. Оторопело глядя на Калкбреннера, он сел на постели.
Старуха Митухова, его мать, заворочалась и застонала.
— Герр инженер,— губы Калкбреннера тряслись и голос прерывался,— в сорока километрах отсюда русские танки!.. Герр инженер!..
Инженер остолбенело смотрел в лихорадочно блестевшие глаза и на дрожащие губы Калкбреннера, потом вскочил с постели. Накинул коричневую куртку, висевшую на спинке кровати,— он спал в лыжных брюках — и бросился через кухню в комнату, где спали его брат Адам с женой Бетой и четырьмя детьми.
— Адам, вставай! — Когда Адам открыл глаза, удивленно жмурясь на свет, инженер Митух заговорил торопливо, громким шепотом: — Адам! Русские танки в сорока километрах от нас!.. Немцы уходят... заберут лошадей и подводы... наш немец советует тебе запрячь лучшую повозку и уходить куда-нибудь в поле... в рощу... или в лес...
Адам Митух, брат инженера, поворочался в кровати, приподнялся и снова улегся поудобнее на спину. Спокойно провел рукой по лицу, стирая ночную испарину.
— Где, говоришь, они? — спросил он.— В сорока километрах?
— В сорока километрах... Это, должно быть, где-то...
Адам Митух вскочил с постели.
Его жена Бета поднялась, обвела комнату полными тревоги глазами, на миг задержав ненавидящий взгляд на инженере Митухе.
Зашевелились и дети.
Инженер Митух вышел из комнаты, в кухне надел носки и тяжелые рабочие ботинки, тихонько переговариваясь с Куртом Калкбреннером.
Тем временем Калкбреннер снимал и бросал в кучу оружие и обмундирование.
— Пойдем в конюшню! — сказал Митух и спросил Курта: — Значит, остаетесь? Решились?
Да.
Да, конечно, повторил он уже про себя. Он решился... Выйдя следом за инженером во двор, он направился в конюшню. Да-да, так он и сделает!..
Курту Калкбреннеру было сорок пять лет. Дома, близ Гартана под Катцен-Гебирге, у него имелось хозяйство — двадцать моргов земли, отец, мать, жена и шестеро детей. Почти всю войну он состоял при лошадях и уже больше двух лет, от Котельникова, с самыми разными лошадьми все отступал и отступал домой. «В этой войне мне, кажется, посчастливилось никого не убить,— однажды сказал он инженеру Митуху,— и, думаю, уже никого не убью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27