— ЧТО? — спросил Станко у человека в белом.— Инженер, говоришь? Свинья ты! Ишь, немецкий партизан! Пошел! — и он подтолкнул Калкбреннера.
У Калкбреннера под ногами захлюпала вода и жидкая грязь. Он шагал впереди, партизаны за ним. Винтовки нацелены в белое.
Было четыре часа десять минут.
Истекали последние часы и минуты истекших лет, месяцев, недель и дней.
В молчанской школе, превращенной в комендатуру, инженер Митух стоял в углу, лицом к стене. Сзади двое солдат в касках, Муттек и Пауэр, думали о блокированной дороге, о взорванном мосте и об убитых Фоллене и Виллихе. У-Митуха от усталости уже болели ноги и руки, деревенело все тело.
Коричневый лыжный костюм и голубой носовой платок, торчавший из брючного кармана, выдавали его внутреннюю дрожь.
Шримм, размышлявший о ротенфюрере Колпинге, о его людях и машине, о Гизеле Габоровой и шофере Гемерте, посмотрел на часы, на заостренные стрелки — часовую и минутную, на бегущую по кругу секундную стрелку,— уже предчувствуя, чем все это кончится — Колпинг не вернется, его то ли взяли в плен, то ли убили, но кто?.. Гемерта с машиной тоже нечего ждать... Он все больше злился на Гизелу Габорову и беспокоился — удастся ли благополучно вывести свое подразделение из Молчан, сумеют ли солдаты захватить заложников, чтобы обеспечить себе прикрытие. А если Гизела еще вернется?.. Шримм сел, закурил сигарету. У Гизелы с собой ценности — надежен ли Гемерт?.. В комендатуре люди тихо занимались своим делом. Шримм смотрел на них, выслушивал, следил за подготовкой к отступлению.
— Герр обер-лейтенант!
Шримм обернулся к телефонисту у школьной доски.
— Штаб полка не отвечает!..
— Больше не вызывай! — Шримм взглянул на часы. Четыре часа одиннадцать минут, истекла двенадцатая минута... Перевел взгляд на широкую спину Митуха. В голове шумит, руки дрожат. Дыхание учащенное. Он перестал воспринимать окружающее — суету в школе, где писаря, врач, телефонист, взвод охраны паковали свое хозяйство, возню на школьном дворе, где под рев скотины солдаты запрягали кляч в повозки (на больших колесах с тонким ободом) и грузили снаряжение,— и сосредоточился на одном: дождаться Гемерта и Гизелу! В штабе полка вряд ли станут тратить на них время. Он ее дождется. Гизела не может, не должна остаться здесь! Обороняться надо с юга, со стороны Рачан, и уйти с Гизелой и остатками подразделения!.. Он нервно провел рукой по лицу.
— Итак,— обратился он к Митуху,— у вас жил солдат Калкбреннер?
— Жил солдат,— произнес Митух в стену,— но я не знаю, как его зовут.
— Он дал вам взрывчатку?
— Нет.
— Вы были знакомы с Гизелой Габоровой?
— Нет,— ответил Митух.— Ни разу не видел ее.
— Значит, сюда, в Молчаны, вы, герр инженер, эвакуировались — у вас такая широкая спина, как вам посчастливилось избежать пули? С кем вы здесь общались?
— С родственниками.
— Вот как! — сказал Шримм.— С кем именно?
— С братом...
— Унтер-офицер Войковиц!
— Я, герр обер-лейтенант!
— Приведите Мидаха! — распорядился Шримм и, не сводя глаз с широкой спины инженера, спросил: — Как зовут вашего брата?
— Адам Митух.
— Да-да, Адама Мидаха!
— Слушаюсь, герр обер-лейтенант!
Кровь стучала в висках Митуха в эти последние минуты войны, последние минуты тьмы, страха и всепоглощающего отчаяния. Оно накатывало, когда он смятенно думал о матери, о Бете, жене Адама, о ее детях и о брате Адаме. Был ли смысл во всем том, что они делали? Зачем партизаны взорвали мост и заблокировали дорогу? Ведь он передал им взрывчатку, чтобы они, если удастся, вывели из строя железнодорожное полотно за Ракитовца- ми. Это бы еще имело смысл. Могло принести пользу Молчанам. А теперь что? За Гизелу и партизан его корили дома — Бета постоянно ругала, иногда и Адам упрекал,— а теперь из-за действий партизан его осудит вся деревня. Из-за Гизелы и шриммовского солдата Курта Калкбреннера он не смог уйти к партизанам. Бета и Гизела. Сверстницы. В эти последние минуты тьмы и страха Митух думал о них обеих.
У Митухов распахнулись настежь двери в кухню.
Бета ахнула. Ввалились четверо солдат и унтер-офицер Войковиц. Молча оглядели кухню, потом горницу, пооткрывали шкафы, разбросали одежду и белье, заглянули под кровати, вошли в заднюю комнатушку — и остолбенели.
Глухая старуха Митушка, уже одетая, сидела на стуле у кровати, на комоде горела свеча, старуха держала в руках молитвенник и на память бормотала молитву:
— ...Всемилостивейший боже, владыка небесный, взгляни на стоны и плач людей в этой юдоли слез, чтобы они устремились к тебе, внуши страждущим просветление и силу, отврати их помыслы и дела от войны, а буде на то твоя святая воля, просвети разум их через опустошение великое-
Унтер-офицер Войковиц наконец очнулся, велел и тут все открыть и разбросать, а сам уставился на рослую старуху.
Митухова подняла старчески желтую руку в голубых прожилках.
— Погоди, ужо придет рус! — сказала она.— Погоди!
— Уаз?
Митухова продолжала шептать слова молитвы о ниспослании мира.
Солдаты вышли из ее комнаты.
— Осмотреть двор и все строения! — приказал унтер- офицер Войковиц и осклабился Бете своей вставной челюстью, показав желто-белые зубы, длинные и острые, мокрые от слюны; губы у него непрестанно двигались.
Бета смотрела на Войковица своими голубыми глазами в каком-то отупении, чувствовала только, как к ней жмутся дети. Она как раз готовила корм свиньям, чтобы их голодный визг не привлек внимания немцев, и теперь с ее повисших рук стекали капли и стучали по грязному ведру.
— Спросил Войковиц, положив правую руку на кобуру с пистолетом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27