В тихом сумеречном бункере, вырытом на склоне посреди молодого, непрореженного букового леса на Кручах — вытянутой плосковерхой горе,— в двух часах ходьбы от Молчан, делил краюху хлеба партизан Порубский, сын молчанского общинного служителя. Хлеб лежал на буковой колоде, Порубский резал его на ровные доли для шестерых товарищей и для себя. Сглатывая набегавшую слюну, он обвел взглядом мужиков, одетых кто в гражданское, кто в солдатские шинели,— остатки партизанского отряда; мужики качались у него перед глазами, как тени. Он перевел взгляд с их горящих глаз на тусклый блеск воды, сочившейся меж тонких буковых жердей (ими были выложены внутренние стены бункера), затем на хлеб и отрезал еще кусок. Отрезал второй.
— Теперь отец вряд ли придет,— сказал он хриплым, словно застревающим в больном горле голосом,— потому как...— Изо рта у него брызнула слюна и струйкой потекла по грязному, в глине, сапогу.— Остатки,— продолжал он,— остатки хлеба — мы тоже остатки, хороший был отряд, да разбили нас у кирпичного завода Шталя солдаты Дитберта, тот майор, говорят, звался Дитберт...
— Зачем ты об этом!
— В самом деле, хватит уж!
Мужики сглотнули слюну.
— Отец вряд ли придет,— повторил Порубский.— Немчура налаживается удирать, отец забоится, пушки-то так и палят...
Партизаны заговорили все разом.
— Эх, пресвятая дева, день и ночь буду отмываться, с головы до пят!
— Еды бы побольше — супу наесться!
— Да молока напиться, хоть какого, пресного или кислого! Апельсинов бы поесть!
— Апельсинов?
— Ну да — кило, а то и два! Господи, я уж забыл, как они и выглядят. Раз на пасху я их целую кучу уплел — ел, ел, вот бы теперь! По весне-то они в охотку!
— Отец вряд ли придет,— перебил партизан Порубский,— забоится, потому как немец, когда удирает, палит без разбору, чуть что шелохнется...
— Давай хлеб!
— А давненько той вони не слышно.
— Теперь не почуешь, только когда ветер с той стороны.
Смеркалось.
Через Молчаны проехала серая машина, остановилась у комендатуры, потом с шестью эсэсовцами под командованием ротенфюрера Колпинга отправилась в Большие и Малые Гамры и в Липник. Люди Колпинга должны были взорвать три моста перед Липником и Большими Гамрами, заблокировать дорогу в Молчаны и вернуться в молчанскую комендатуру.
Стемнело, в эту ночь истекали последние часы и минуты истекших лет, месяцев, недель и дней.
Молчаны, довольно длинная, вытянутая вдоль дороги деревня, в эту ночь томилась страхом, тешилась надеждой, ибо ход времени приближал людей к минуте, когда они должны были вступить в новую жизнь. Когда все это кончится? И как? Близилась минута, ненавистная и долгожданная, и люди ложились спать одетые и обутые или сидели на кроватях.
— Я приняла решение,— сказала Гизела Габорова,
двадцатисемилетняя вдова Мартина Габора, и вспомнила мужа. Какова ставка, таков и выигрыш... Не следовало доходить до крайности, ему не следовало здесь, в Молчанах, артизировать поместье и кирпичный завод Шталя, а в октябре прошлого года партизанам не следовало убивать его. Наверняка его убили те двое, Порубский и Зубак.— Так вот, я приняла решение, еду с тобой.
— Ну конечно,— привычно согласился обер-лейтенант Вальтер Шримм. Он сидел напротив Гизелы в гостиной шталевской виллы на зеленом диване, на голове у него была новенькая пилотка. Голос его чуть дрогнул от нетерпения.— Гизела! Сладкое имя! Безмерно сладостное, прекрасное, милое имя.
Гизела откинулась на спинку глубокого зеленого кресла, потерла ногой о ногу, при этом ее халат из блестящего черного шелка в мелких пестрых попугайчиках соскользнул с округлых коленей; немного помедлив, она нагнулась и прикрыла колени полой.
— Ну конечно,— повторил Шримм, вспомнив надпись на фарфоровой вазе. Ваза СТОИТ у них дома, в Штар-граде, а может, ее уже нет...— Ну конечно, Гизела. Деньги есть деньги, мир есть мир, но в твоем прекрасном имени заключено все. Гизела — газель!
— Побудешь еще немного? — Пестрые попугайчики соскользнули с ее груди.— Хочешь?
Обер-лейтенант Шримм, начальник немецкого гарнизона в Молчанах, в нерешительности поднял руку к голове, опустил, снова поднял и снял свою новенькую пилотку.
Стекла больших окон в шталевской гостиной подрагивали от канонады.
Время близилось к двенадцати.
— Давай остановим время, Гизела! — сказал Шримм, взглянув на бронзовые часы с четырьмя неумолимо вращающимися блестящими колесиками. Он выключил лампу под абажуром, на котором в голубых волнах качались старинные парусники, барки, бриги и шхуны.— Давай не будем смотреть на часы!
— Ладно, Вальтер,— ответила она.— Так мы уезжаем?
— Ну конечно.
— Еще есть время?
— О, есть! Ведь мы его остановили, газель!
— Вальтер, Вальтер, дорогой... а-а-а!..— Гизела Габорова всем телом прильнула к Вальтеру Шримму, оконное стекло дрожало от грохота далекой канонады, обоим не удавалось забыть о времени, они не могли остановить его И ни на минуту, ведь каждая минута вела счет всему, что прошло до сих пор через виллу Шталя. Вальтер, Вальтер... а-а... Начальник пятого, теперь уже последнего гарнизона, последние немцы... Уедем, Вальтер... Уедем, Гизела... Первой воинской частью, которая стояла в Молчанах в начале сентября всего неделю, командовал капитан Борек, второй, состоявшей из немецких солдат, власовцев и отряда эсэсовцев, командовал майор Дитберт. Вторая часть напала в Молчанах на партизан, сожгла одиннадцать домов и атаковала партизанские деревни в пригорье — Большие и Малые Гамры и Липник. Третье, четвертое и пятое подразделения останавливались в Молчанах передохнуть после боев с партизанами, и командовали ими соответственно обер-лейтенанты Фогель, Бюрстер и Шримм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27