На молчанских полях темень. Бархатистая темень, гулкая от далекой канонады.
Партизаны — Порубский и Мезей на одном берегу, Зубак и Станко — на другом — лежали на земле у моста и прислушивались к тяжелым шагам немецких часовых, Фоллена и Виллиха, расхаживавших по мосту.
Фоллен и Виллих сходились на середине моста, поворачивали назад, в конце моста каждый некоторое время стоял, потом маршрут повторялся.
Партизаны молча считали до двух тысяч.
У дороги в Рачаны лежали на земле Гришка и Микулаш, тоже считали, слушали, смотрели на высокие бетонные надолбы, чернеющие на фоне серого неба.
Порубский лежал на мокрой, раскисшей пашне, его бил озноб от холода и страха, руки на холодной земле тряслись.
Фоллен и Виллих сошлись на середине моста, остановились.
Речка шумела и бурлила.
— Не-ет,— услышал Порубский голос одного из часовых.— Не-ет!
Фоллен и Виллих вели беседу.
— В четыре смена.
— Кто придет?
— Муттек и Пауэр.
Порубский и Мезей поползли к обгоревшему остову шталевского «мерседеса».
Фоллен и Виллих разошлись и зашагали к противоположным концам моста.
У Порубского до боли пересохло в горле. Перепачканной в глине рукой он коснулся Мезея.
Часовые остановились на концах моста, развернулись. Фоллен, сделав шаг, остановился.
И больше уже никто не подал голоса, слышался только шум борьбы и судорожное дыхание шестерых людей. В речке рокотала и бурлила вода, вдали, на железнодорожных путях, трещали шпалы, в воздухе стоял гул отдаленной канонады.
Адам Митух ехал проселком в глубокой выемке, глядя прямо перед собой на лошадей. Красавцы, вороной масти, спины лоснятся даже в такую темень, не спеша переступают копытами, покачивая крупом. Адам очень любил их. Тот немец, вспомнил он Калкбреннера, знает толк в лошадях. Так и слышишь. Хороший немец, такого обидеть грех. Буду кружить по полям, думал он, в случае чего примусь для виду боронить, хоть бы и по невспаханному, или схоронюсь в Пустой Роще. Только бы немцы убрались восвояси! Как там дома?.. Потом вспомнилось, что брат-инженер, провожая его, обещал позаботиться обо всех — о матери, о жене и детях... Адам немного успокоился. Широкой полосой по всему южному горизонту грохотал, гремел фронт. Так говаривал Калкбреннер у Митухов, вслушиваясь в далекий орудийный гул и разрывы бомб. «Грохочет, гремит фронт!» — скажет, бывало. Или: «Бомбы, массированный налет, там уж бьют сплошняком, неизвестно, где кого накроет». Однажды он сказал старой глухой Митуховой, матери Адама: «Погоди, ужо придет рус!» — ответила ему на это Митухова. «Да, да, рус!» — подтвердил Калкбреннер и засмеялся. Бомбентеппих, ковровая бомбежка, подумал Адам, того гляди будет вам и бомбеншлайер2... Адам Митух, медленно продвигаясь по полевой дороге, вдруг услышал со стороны Боровцев и Адамовцев, как трещат затверделые шпалы, надсадно стонет паровоз; с ужасом вслушивался он в раскатистые взрывы с той стороны, где мост и железнодорожные стрелки. Рушат все подчистую. Сволочи!.. Но сквозь ужас пробивалась и робкая радость, что скоро всему этому придет конец. По сараям, хлевам и амбарам уже не будут шнырять чужаки, не знающие, как и пшеница-то растет. Прогонят немцев, а вместе с ними канет и всяческая скверна, врунов и прохвостов вышвырнут на свалку, человеку станет легче дышать. Никто не будет за тобой шпионить — что сказал да что подумал,— ох, и тяжкое было времечко!.. Он повеселел. Повозка двигалась себе потихоньку, только борона позвякивала петлями да звеньями. Немец боится русских, боится фронта...
Внезапно земля содрогнулась от близкого взрыва. У Адама даже уши заложило, лошади рванули, встали на дыбы, правая выбила копытом искру из камня. Один за другим снова раздались два взрыва.
У Адама стучало в висках. Гранаты? Нет, нет, это не гранаты. Он проглотил слюну.
Со свистом пролетел снаряд.
Адам с трудом удерживал коней.
Снаряд разорвался где-то за Молчанами.
Немного погодя Адам с облегчением перевел дух, а успокоившись сам и успокоив коней, решил выждать на месте. Слышался только треск шпал, взрывы на железнодорожных путях и гул отдаленной канонады.
Пробил четвертый час ночи.
Тьма кругом. Холодно.
Солдаты Шримма ходили по дворам, выполняя различные указания командира. Жена Порубского тоже все еще бродила по деревне с барабаном. Одни солдаты искали Калкбреннера, другие — упряжки, возчиков, третьи — подводы, а кто-то рыскал в поисках съестного. Из сорока конных подвод, числившихся у обер-лейтенанта Шримма в списке на нескольких листках, заполненных карандашом, чернилами и на машинке, к школе прибыли четыре пары тощих кляч и четыре худые повозки. Только староста Шимко подал хорошую телегу и пару отличных гнедых. Молчанских мужиков при лошадях не было, все ушли кто в поля, кто в лес. Многие успели разобрать телеги на части, поснимали и спрятали колеса, из легких повозок повытаскивали дышла и, как сумели, перевернули все вверх дном в амбарах, сараях, во дворах.
— Кричал на Бету Митухову обер-ефрейтор, ввалившийся с четырьмя солдатами в кухню.
Жена Адама, завязывавшая Амальке шнурки на ботинках, выпрямилась.
— Что? — спросила она, сообразив наконец, что, скорей всего, ищут Адама.— Что вам надо?
— Комендатур?
— Она там, в школе,— объяснила Бета Митухова,— в школе, в деревне,— и она показала чуть дрожащей рукой,— там она, там комендатура, давно уж, с тех пор как вы сюда пришли.
— На? — переспросил обер-ефрейтор у Беты, которая опять наклонилась над Амалькой.— а!
— Да,— ответила Бета,— в школе она, как же это вы не знаете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27