В гимназии он редко осмеливался заговорить с Гизелой, хрупкой девочкой, дочкой судьи. После окончания гимназии пути их разошлись. Годы студенчества, служба в армии, война стерли память о ней. «И поэтому,— спросил он,— у тебя был Дитберт?» — «Да, поэтому». Блеснули красивые влажные зубы. «Поэтому был он, были и другие, Фогель, Бюрстер, мало ли. Поэтому теперь у меня ты. Радуйся, Йожо! Радуйся, что ты здесь и не попал в руки немцев. Ведь только благодаря мне ты здесь». Они молча смотрели друг на друга. Митух, пораженный в самую сердцевину того, что до сих пор составляло его жизнь, мысленно спрашивал, неужто Гизеле удалось убить в себе совесть; а Гизела — длинная белая шея, белое овальное лицо, губы сердечком, голубые глаза,— от страха цепляясь за Митуха, торжествовала победу над своим и его здравым смыслом. Она горделиво вздернула голову. «Гизела, неужели ты способна на такое?» — спросил он. «Не твое дело, Йожо! Не сердись на меня. Я такая. И другой мне не быть». Она потерла ногой о ногу. «Ты влюблен в меня и потому сердишься? Жаль. Не надо от меня ничего требовать! Теперь человек не может требовать даже с себя самого, где уж предъявлять требования к другим. Мы не знаем, что будет с нами через минуту». Она сбросила с ноги туфельку, оперлась о Митуха и выключила ногой лампу, небольшую лампу под бумажным абажуром, на котором в голубых волнах качались коричневые старинные парусники, барки, бриги и шхуны. Немного погодя тем же способом включила свет. Она лежала на диване, Митух пристально смотрел ей в глаза, которые, как всегда, скорее манили, чем отталкивали. «Я тебе не верю, Гизела». Гизела Габорова ничего не сказала, только улыбнулась, и в этой улыбке Митух прочел, что он на краю пропасти, что овальное личико Гизелы, плавные линии ее тела, зачесанные на маленькие уши волосы скорее манят, чем отталкивают, и больше всего Гизела влечет его к себе тем ужасом, который возбуждает в нем,— извергнутая ею
огненная лава ужаса не испепелила, не сожгла. Обнаженной ногой, бархатисто-белой, прекрасной формы, она, лежа на диване, дотянулась до выключателя, и на абажуре уже не раскачивались в голубых волнах коричневые старинные парусники, она потопила их в океане тьмы, а Митух постепенно отдавался неистовому блаженству, вытеснившему опасения, страх, голос совести и здравого смысла. Митух ликовал оттого, что ему покоряется олицетворенный в образе Гизелы ужас, а Гизела наслаждалась минутным избавлением от страха перед партизанами. В эту ночь Митух не ушел от Гизелы домой, застрял у нее на два дня и две ночи, и с той поры бывал у нее каждый вечер, пока в Молчанах не появился обер-лейтенант Вальтер Шримм со своим подразделением. Ради себя она забыла о других, переживал Митух, полностью отключившись от происходящего за спиной в бывшем школьном классе, где обосновался Шримм. Мысленно он видел зеленый диван, на нем белый бархат тела — ужас в облике Гизелы, смотрел в одну точку в сером углу и был уверен только в одном — что сумятица, которую вызвали он и партизаны, погубит и обер-лейтенанта Шримма, и Гизелу. Ради себя она забыла о других, ни с кем, кроме себя, не считается, словно она одна существует на свете, сотворила себе кумира из собственной персоны...
— Итак, герр инженер! — Шримм уставился на широкую спину Митуха. При первом же удобном случае он расстреляет его, подумалось ему, он велит расстрелять и всех заложников, как только отпадет необходимость прикрывать ими отступающее подразделение от партизан и от русских! Давно надо было так сделать! Надо было бросить на них отряд СД!.. Но... В этот миг Шримму ясно представилось его ужасное будущее. Пока война не кончится, пока он не окажется в Штарграде, ему суждено убивать, подвергая и себя опасности быть убитым, убивать, как и прочие гитлеровские палачи, исповедующие безумную идею фюрера, а кто в нее уверовал, тот в страхе за свою жизнь подобен эсэсовцу, подобен ему, Шримму. Шлюха Гизела!.. Он отвернулся от широкой спины Митуха, и новое зрелище опять вызвало его гнев: солдаты пригнали в школу первых заложников, всего пятерых мужчин и трех подростков, среди которых очутился и работник Шимко — Колкар.
Колкар, невысокий чернявый паренек в грязных брюках гольф, в тяжелых ботинках, в клетчатой, порванной на спине рубашке, войдя в школу, злорадно ухмыльнулся
про себя при виде Митуха в углу, под надзором двух солдат. Вот и хорошо! Так тебе и надо! Он проклинал его, себя и тот миг, когда заговорил с ним. Чтоб он сдох, а еще лучше, чтоб сдохли они оба в тот январский день, когда он зашел к Митухам поточить ножи от соломорезки и встретил его!.. Он тогда хотел попросить у Митухов электрический точильник и в шутку сказал: «Шталевское поместье переходит к новому хозяину. К пану инженеру вот. Правда ведь?» Инженер Митух промолчал. «И то,— ответила Бета,— вся деревня над нами смеется». Инженера Митуха это раздосадовало, и через несколько дней он послал с Адамовым сынишкой, Янко, сигареты Колкару, чтобы тот поменьше болтал. «Если бы вы только знали, пан инженер, кто эту сотню «лип» выкурил...» — вскоре похвастался Колкар. «Кто?» — «Партизаны»,— сообщил он Митуху. «Где?» — «На Кручах!» Тогда же они обо всем условились — хотя Бета Митухова частенько поднимала крик, но Адам Митух разрешил,— и Колкар стал регулярно ходить к Митухам за хлебом, салом, маслом и сигаретами, которые инженер доставал через Гизелу Габорову, и относить все это общинному служителю По-рубскому. Теперь вот стоишь мордой к стенке! Поделом тебе! И зачем только он связался с ним! Он думал о Митухе, о том, как бы удрать от немцев. Тебе-то не выкарабкаться, пропади ты пропадом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27