Я считаю, было бы справедливо, если бы в этом доме мне выделили квартиру, а это исключается, если Йошко его продаст.
— Вот что ты надумал! А в придачу, может, и полкоролевства? А мы расхлебывай новую ссору! Выкинь это из головы, грех жаловаться, и так немало получаешь! Теперь иди, зови Васо!
Ей и самой было жаль дома, но за всей ее внешней суровостью и грубостью скрывалось материнское, ограниченное семейным мирком, а потому и глубокое чувство к детям; из всех детей в первую очередь она выделяла того, у кого больше неприятностей, таковым, несомненно, сейчас был Йошко. Пока в ней теплилась слабая надежда, что, отдав ему дом, она спасет его, она не могла ему в этом отказать. Но спасет ли? Сомнение, высказанное Панкрацем, напомнило ей о
ее собственных опасениях за сына: если он разорится и вернется сюда, в лавку, которая уже обещана Мице,— все пойдет кувырком! Это и многое другое: ее болезнь, предстоящее расследование и, возможно, перемещение Васо, не говоря уж о худшем — угрозе Блуменфельда — все свалилось на нее вдруг, а тут еще Панкрац досаждает! Ей он дорог не меньше других детей, он сирота, она сама виновата в его сиротстве — не следовало обрекать его мать на несчастную жизнь с туберкулезным немощным сапожником! Тем не менее все это не может оправдать бесцеремонность мальчишки! В ней постепенно накапливалась злость, готовая теперь выплеснуться наружу, только чутье подсказывало, что Панкраца нельзя отталкивать — он ей необходим, и это вынуждало ее найти для своего гнева другой объект. Кто же для этой цели лучше всего подходил, как не хвастливый Васо, попортивший ей из-за Пепы столько крови; сейчас он бахвалится (муж ей об этом сказал), что, став полицейским чиновником, сможет им помочь, он и не ведает, что своим зазнайством и склоками только еще больше мешает решению вопроса о доме!
— Иди, иди, позови мне Васо!
Панкрац грыз ногти. Он еще не все обговорил с бабкой.
— Хорошо,— сказал он, вставая,— если не можете выделить мне квартиру, тогда повысьте месячное содержание! И, само собой разумеется, сегодня же вечером покажите завещание!
— Что? Кровопиец ты! Оплеух вместо денег не хочешь? Завещание желаешь видеть? Думаешь, тебя обманули? — Она вытянула шею и впилась в него глазами-пиявками, было ясно, что гнев ее не пощадит Панкраца; ее вспыльчивость убивала в ней зачастую, а возможно, и всегда всякую дипломатичность.
Панкрац, почувствовав приближение бури, решил не ждать, когда она разразится. Поэтому возражать не стал, а направился к выходу и уже оттуда равнодушно бросил:
— Уверен, что это не последнее твое слово! Не думай, что я поверил в эти весы. А Васо зови сама!
Не обращая внимания на ее проклятия, он вышел. С другой стороны, из коридора в комнату вошел Васо, невероятно мрачный и оскорбленный, продолжая на ходу все еще что-то твердить Смуджу и Йошко, шедшими за ним с видом победителей, делая вид, что им эта победа якобы неприятна. Прислушавшись к тому, что они говорили, а затем, услышав бабкин крик, Панкрац пальцем показал Васо на дверь:
— Тебя зовет старая!
— Зачем я ей нужен? Здесь есть Йошко! — Но все же пошел.
— Чего она хочет .от него? — Йошко приблизился к Панкрацу, поглядывая на отца.
Панкрац только пожал плечами. Не подразнить ли Йошко, сказав, что получил от бабки согласие на увеличение содержания взамен квартиры? Решил промолчать. Раздавшийся в это время голос был явно обращен к нему:
— Опять это наказанье здесь! Пронюхал, словно пес, что в доме можно поживиться!
Это сказала довольно хриплым от простуды голосом женщина, вошедшая в комнату с тарелками в руках. Была она довольно молода, только слишком тучна, как все в этом доме,— семья Смуджей, очевидно, признавала только пышные формы. Тело женщины буквально выпирало из платья, особенно на груди, животе, бедрах, вдоль позвоночника и, казалось, могло расплыться, не стяни она его платьем — хоть и домашним, но очень узким. Следом за ней шла другая, не менее полная, но выше ростом и более нарядно, в шелк, одетая и подпоясанная фартуком женщина. Она несла скатерть, ножи и вилки и тут же сделала замечание первой: если взяла тарелки, почему не захватила ножи и вилки?
Первой была Мица, второй Пепа, жена Васо, прозванная Йованкой.
Панкрац посмотрел на них, не поздоровавшись, только усмехнулся, обращаясь к Мице:
— Это только тебя псы нюхом чуют!
— Свинья! — получил он в ответ. У Пепы выпала из рук вилка, она нагнулась за ней, из довольно открытого декольте показались ее груди. Панкрац, глядя на нее, опять усмехнулся.
— Смотри, тетка Йованка, чтобы у тебя ничего не вывалилось из-за пазухи!
Бросив взгляд на грудь, Пепа машинально, только, казалось, с большей досадой обозвала его тем же словом, что и Мица.
Панкрац рассмеялся, но тут же прислушался к тому, к чему уже прислушивались и другие, особенно старый Смудж и Йошко. Это не было хриплое, гундосое мурлыканье Краля, тоже доносившееся из трактира. Внимание всех присутствующих привлек резкий голос бабки и невнятное бормотанье Васо. Оба как бы специально старались приглушить голоса, но безуспешно, ибо и по тону и по отдельным словам можно было догадаться, что они ссорятся. Не желая, вероятно, чтобы резкие слова бабки, которыми она награждала ее мужа, услышали посторонние — капитан и нотариус,— Пепа, слишком громко приглашая их остаться на ужин,— излишне много говорила и с таким шумом расставляла на столе тарелки, что Мица, больше других проявлявшая любопытство, ее упрекнула. Старый Смудж в душе был согласен с ней и нет, он поднялся, собираясь заглянуть в комнату жены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105