Из всего того, что вы минуту назад сказали, ясно: потому, что любите наслаждаться жизнью! Но задумайтесь немного: если у вас это и получится, разве это не будет только жалким подобием того наслаждения, которое испытывает буржуазия? Иными словами, вы и есть тот самый Лазарь, подбирающий крохи; стремясь к удовлетворению так называемых желаний, вы от многих из них все же вынуждены будете отказаться, и как бы вы ни старались не обращать внимания на страдания других, вы и сами страдалец! Так почему же в таком случае вы не чувствуете солидарности...
Капитан, воодушевившись, хотел еще что-то сказать, но Панкрац, усмехаясь, его прервал:
— Плохой пример вы привели, капитан, меньше всего я представляю себя Лазарем!
— Хорошо, допустим, вы не такой! Еще менее вероятно, что вы мне позволите, с этой точки зрения, считать идущими по ложному пути Лазаря и вашего деда, и Йошко, и Васо, и вашу бабушку, и Мицу, да кого угодно! Тем не менее это так! Все они в большей или меньшей степени, благодаря то ли своим заслугам, то ли заслугам деда, добились определенного положения, в большей или меньшей степени имеют возможность неплохо жить! Но что их жизнь в сравнении с жизнью крупной буржуазии? И все же все они поклоняются фетишу, возведенному буржуазией в принцип культуры: деньгам и частной собственности! И как когда-то Йошко... не знаю, как сейчас... они склоняются перед властью... я уже не говорю о Васо, который, если можно так выразиться, продал власти свою душу, как Фауст Мефистофелю! Разве вы не видите, разве не видите,— поскольку Панкрац снова смотрел на гувернантку, капитан старался всеми силами удержать его внимание,— в чем трагедия старого Смуджа? О да, нельзя отделаться снисходительной улыбочкой, видя, как он плачет, вспомнив о театре и продав кларнет. У меня, впрочем, это не выходит из головы... Вероятно, он сам осознал, насколько ложным был избранный им путь... понял всю тщетность своего поступка, когда свернул с прекрасного пути служения искусству и встал на путь служения торговле!.. Да, не смейтесь! Пусть бы в материальном отношении он жил более стесненно, но, оставаясь кларнетистом, он никогда бы не пережил тех мук, которые ему пришлось испытать как торговцу, его бы не терзали всякие Блуменфельды, Ценеки и Крали... Почему вы не можете предположить, что вчера в его сознании, пусть и смутно, промелькнули именно эти мысли?
Панкрац от души рассмеялся и, отрицательно покачав головой, заметил:
— Прежде всего, это означало бы, что все мы на ложном пути, кроме него, ибо он единственный осознал, что выбрал неверную дорогу! Оставьте, капитан, прошу вас! Слишком большое значение придаете вы этому слабоумному!
— Отчего же слабоумному?— удивился капитан, почти оскорбившись.— Впрочем, я уже давно заметил, извините меня, что вы его не любите!
— Да за что мне его любить?— возмутился Панкрац, но тут же вскинул голову и посмотрел на гувернантку, которая снова повернулась к ним лицом.— Любить можно девочек, а не выживших из ума стариков!
Капитан промолчал, не уверенный, стоит ли продолжать. Но, вспомнив, что ему вчера доверительно сообщил нотариус,— как удачно для Панкраца решился вопрос с завещанием деда,— он не удержался, чтобы не заметить:
— Не такую любовь я имел в виду! Но все же вы, наверное, не сможете отрицать, что по отношению к вам он всегда был добр, оплачивал ваше учение, а вероятно, и сейчас это делает!.. Следовательно, от вас требуется чуть больше благожелательности и внимания...
Он не успел закончить, как Панкрац, махнув рукой, прервал его. Упрек капитана тут же напомнил ему о том, что он так тщательно старался скрыть от него, собираясь скрывать и дальше, а именно: как старик в случае с Ценеком настаивал на полном признании! Для чего?— с самого начала этот вопрос занимал его больше всего остального — и рыданий деда, и его театра. Может, он не верил в то, что можно выиграть, огульно все отрицая, или это был старческий страх перед новым грехом и последующим наказанием на том свете, приближение которого в связи с болезнью,— вообще-то он никогда не был особенно религиозен, но разве не мог стать таковым под конец?— он предчувствовал? Как бы там ни было, Панкрац видел во всем этом то же самое, что, со своей стороны, находил и Йошко: старый, признаваясь во всем и тем принося себя в жертву, хочет спасти Йошко от дальнейших его, Панкраца, вымогательств! Конечно, а кроме того,
разве дед посчитался бы с ним, составляя свое завещание, если бы не бабка? Твердо убежденный в этом, Панкрац сказал:
— Оставьте, капитан! Если я что-то и имел от него, то он от меня еще больше! Искренне вам скажу, кто он мне? Ни капли его крови не течет в моих жилах, а если бы и текла? Разве просили мы своих родителей производить нас на свет? А уж если они это сделали, расплатившись за миг наслаждения, в их обязанность входит и забота о нас! Обо мне не радели ни мать, ни отец, хотя и должны были; и если бабка виновата в том, что я появился на свет, то в том, что у меня были такие родители, которые мне оставили с гулькин нос, виноваты они оба: и дед, и бабка! Старому не терпелось избавиться от моей матери, поэтому выдал ее замуж за какого-то доходягу, после смерти которого только и осталось что несколько сапожных шил!
Паразитическая идеология в чистом виде!— подумалось капитану. Слова Панкраца были ему крайне неприятны, но что он мог сказать в ответ? Он молчал. Между тем Панкрац, не заботясь о том, какое впечатление произвели его слова на капитана,— возможно, ему было важнее мнение о нем гувернантки, которая могла его слышать, странно, она как-то холодно снова отвернулась!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105