и поразительное несоответствие окружающей обстановки с тем, что всего лишь десять дней назад было жизнью вседневной – мясная лавка, гомон и матерщина базара, черные медяки выручки, домашние дрязги… Но самое, может быть, главное, что песня сейчас звучала не для нее самой, как у Станкевича или в московских гостеваньях, а ради подлости, ради письмеца князя Вяземского в Сенат, ради выправления темных батенькиных делишек… Оттого и голос прерывался, и глотку перехватывало, словно удавкой.Но, слава богу, понемножку справился с волненьем, и кабинет с его богатым, непривычным убранством, и люди, сидящие в нем, – все, как бы затуманясь, унеслось куда-то вдаль или ввысь, и одна лишь степь осталась в мысленном взоре, как наважденье.Степь… степь… степь… Цветами вся разубрана,Вся птичками летучими –Певучими полным-полна;Поют они и день и ночь…Те песенки чудесные!Их слушает красавица… Разбежалась могучая волна великого степного океана и ударилась о ветхий плетень хуторка. Опершись на изгородь, стоит она… не Дунюшка ли?.. Большими печальными глазами всматривается вдаль, в степь… Стоит она, задумалась,Дыханьем чар овеяна;Запала в грудь любовь-тоска,Нейдет с души тяжелый вздох,Грудь белая волнуетсяЧто реченька глубокая –Песку со дна не выкинет;В лице огонь, в глазах туман…Смеркает степь; горит заря… Кольцов замолчал – и кончилось наважденье.С удивлением оглянулся вокруг – все тот же дворцовый кабинет, все те же важные, чужие господа. Но почему-то уже не тесно, а легко на душе. Почему? Да потому, что пришла поэзия, шепнула: «Пой, пой, Алексей! Забудь про Сенат, про отцовские грязные тяжбы… Что тебе они? Ведь, коль на то пошло, и отец – не край. Станет выбор – он или поэзия, – что выберешь?» Ах, да что же, кроме тебя…– Вот, господа, и вся песенка! – дивясь своей отваге и душевной легкости, сказал Кольцов.Вяземский снял очки, протер их, снова надел. Его толстое лицо потеряло надменность и сделалось простым, жалостливым, бабьим.– А вы заметили, друзья, – произнес Одоевский негромко, – ведь ветер по кабинету пролетел…– Дыханьем чар овеяна… – прошептал Жуковский. И вдруг, словно очнувшись от забытья, сказал: – Я докладывал о вас государю, и Николай Павлович соизволил выразить желание принять вас. Завтра, в десятом часу утра, приезжайте ко мне. 8 По красному, прижатому медными прутьями, стекавшему, как диковинный водопад, ковру Кольцов и Жуковский поднимались по дворцовой лестнице.Шпалеры камер-лакеев почтительна кланялись Жуковскому. Он был в мундире, шитом золотом, с лентой и звездами, в белых замшевых штанах. В согнутой левой руке он держал шляпу с кипенно-белым, плюмажем.Кольцов шел рядом. Его длиннополый кафтан, густо напомаженные волосы и пестрый шейный платок с чудовищной булавкой вызывали удивленные взгляды придворной челяди.На площадке широкой лестницы Жуковский взял его под руку.– Будьте почтительны, – – тихо произнес. – Но без подобострастия. Свидание ваше с государем значительно: он видит в вас представителя российского народа.– Василий Андреич, – так же тихонько спросил Кольцов, – а мне чего говорить надо?– Если государь задаст вам вопрос…Они вошли в залу. Она показалась необыкновенно высокой; хоры терялись в косых лучах солнечного света, в величественном взлете беломраморных колонн. Отражаясь в зеркале паркета, тянулась вереница фрейлин и придворных дам. Одна из них – носатая старуха с огромным черепаховым лорнетом в костлявой руке – особенно поразила Кольцова своим обнаженным безобразием. Важные господа в звездах и лентах стояли напротив дам. И столько сверкало золота, и так все играло блеском драгоценных камней, что хотелось зажмурить глаза.Несколько раз Жуковский останавливался и разговаривал о чем-то с некоторыми из этих блестящих господ. В зале стоял ровный гул приглушенных почти до шепота голосов: с минуты на минуту ожидали выхода государя. Наконец гул разом оборвался – в зал вошел Николай. Выпячивая ватную грудь и высоко поднимая крутой, начисто выбритый и вымытый подбородок, он медленно пошел вдоль верениц придворных. Его холодные, выпуклые, словно стеклянные глаза безразлично глядели прямо и немного вверх, нисколько не оживляя, а, наоборот, еще больше увеличивая мертвенность гладкого фарфорового лица.– Ваше величество, – глубоко кланяясь и делая шаг вперед, сказал Жуковский. – Вы соизволили выразить желание видеть Кольцова…– Он сделал жест рукой в сторону Кольцова, снова поклонился и попятился назад.– А! – Государь бесцеремонно, как барышник, покупающий лошадь, оглядел Кольцова. – Ты? Просвещенный природой без наук!– Какое счастье, ваше величество, – склонился один из свитских господ, – владеть народом, весело слагающим песни…– А! – вытаращил бесцветные глаза Николай. – Пиши, Кольцов! Солдатскую песню напиши, – неожиданно разрешил он и проследовал дальше.– Певец? Какой певец? – сердито спрашивала глухая старуха с лорнетом. – Да где же он поет-то? – допытывалась, разглядывая в лорнет Алексея. – Нынче и хористов уже стали представлять государю, – громко сказала старуха и, отведя лорнет от Кольцова и презрительно поджав синеватые губы, заключила: – Неказист! Глава шестая «… Бывало, в тесной моей комнатке поздно вечером сидел один и вел беседу с вами, Пушкиным…» (Из письма Кольцова Жуковскому) 1 Кольцов с утра бродил по Петербургу.Несколько раз выходил на Дворцовую площадь. Возле недавно поставленной, длинной, с ангелом наверху Александровской колонны учили солдат. Вытягивая носки сапог, солдаты в высоких кивеpax шагали по площади. Резкие голоса дудок свистели, как плети.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106