Когда бедный юноша испускал дух, никто не смог возложить на его тело одежду получше и меч, совершив тем самым доброе дело и хотя бы ускорив отделение души.
Зато они с не меньшей любовью и признательностью подготовят его могилу, положат в нее златотканую рубаху, соболий плащ, ушитый самоцветами пояс, меч и браслет, непременно украшающий запястье любого молодого князя. А в самый последний миг, когда тело опустят в могилу и начнут засыпать землей, тайком от священников бросят почившему немного еды.
Сидевшие на земле захлопали сильнее, потому что появились вопленицы в черных нарядах. Они вместе подошли к устланному коврами помосту, постояли немного молча, прислушиваясь, должно быть ради вдохновения, к хлопкам. Затем одна из них, самая старая — «матерь скорби», принялась причитать, остальные вторили ей. Старуха славила умершего, восхваляла его красоту, отвагу, рост и стан. Товарки повторяли ее слова, и горестные вопли набирали силу.
Первая плакальщица скорбела по тем детям, сыновьям и дочерям, которые еще могли родиться и непременно бы родились, но никогда уже не явятся на свет. И поименно их окликала. Остальные, повторяя имена неродившихся детей, сызнова рыдали и причитали. Матерь скорби горестно перечисляла подвиги, которые еще мог бы совершить покойный, но которые, увы, безвозвратно унес с собою, на радость врагам. Остальные, еще разок проголосив о несвершенных подвигах, пуще прежнего исходили слезами...
— Скверно оплакиваете, старые ведьмы! — внезапно крикнул царь в гневе и во весь рост встал перед толпой. — Да неужто же так оплакивают смерть юноши? Где они, ухищрения вашего ремесла? Куда они запропастились? Плачьте так, чтобы горе потрясло всю страну. — И шепнул на ухо Айр-Мардпету: — Поди узнай, что обо мне толкуют.
Царева ярость, воспринятая как порыв страдания и боли, воодушевила присутствующих и высвободила память об уничтоженных было обычаях. Священники, к вящему своему ужасу, воочию увидели, как в мгновение ока возродилась и расцвела на кладбище языческая скверна.
Потерявшие стыд женщины бились оземь, катались по траве, распускали и рвали на себе волосы, раздирали платья,колотили себя в грудь; мужчины посыпали пеплом головы, срывали одежды и надевали на голое тело рубища.
Вопли обезумевшей толпы сливались с погребальными песнями, душераздирающими звуками труб, пандиров и лютен, бешеным хлопаньем в ладоши и круговертью плясок, не раздельных для мужчин и женщин, а общих.
В изорванном платье, простоволосая, с обнаженной грудью, Парандзем причитала, голосила, отчаянно скорбела по мужу, вызывая у всех слезы.
— Это я, я виновата! — горестно восклицала она. — Зачем ты дал мне силу, господи? Отчего не позволил помочь ему?..
И поскольку никто не понимал смысла этих слов, они возбуждали в людях душевный трепет, и слезы текли рекой.
Толпа вконец запамятовала, что ее песни и музыка, ее пляски и мольбы обращены, в сущности, к царству темной бездны — с тем чтобы вернуть оттуда душу усопшего.
Плясала, пела, раздевалась догола, била в ладоши, молила без слов, да вот запамятовала, чего ради... Не помнила песен и плясок вокруг жертвенного козла, у алтаря богиня Спандарамет, без которых не мыслили себя их деды и бабки. Не помнила древнего таинства самоотречения, совершаемого в честь аралезов.
И оттого, что не помнила ничего определенного, она верила чему-то огромному и непредставимому, соединила разрозненные верования и поверья и создала из них нечто новое и целостное. Обобщенную и всеобъемлющую веру.
Несколько женщин приближались к скорбящим и собирали в маленькие склянки слезы, текущие у тех из глаз. Слезы самых разных людей перемешивали, склянки закупоривали и клали в могилу. Одна из склянок была предназначена особо для царя. Она должна была лежать подле Гнела отдельно от других.
Оголив в горе плечи и рассыпав по лицу волосы, собирала царевы слезы молодая женщина, и чем полнее становилась склянка, тем больше ликования звучало в восклицаниях женщины и тем большую гордость испытывала толпа.
Наконец чаша терпения священнослужителей переполнилась, и те решили перейти в наступление. Они выступили вперед и, одетые в черное, воскуряя ладан, окружили могилу.
Все благоговейно умолкли — явление духовенства также было сочтено закономерным. Толпа стала до исступления христианской, как минуту назад была до исступления языческой.С поразительной, мгновенной легкостью совершился этот переход — без чьего-либо противодействия, без споров и ропота, без болезненного недоумения.
Особенное впечатление произвели на толпу церковные стяги — красные или вышитые разноцветными нитями, украшенные самоцветами или образами святых хоругви. Древки увенчивались крестами, ниже которых плескалось по ветру полотнище.
Две здоровенные мужеподобные женщины, схватив Па-рандзем за руки, оттащили ее от могилы. Парандзем яростно противилась, бранилась и кусалась. Стоило им отойти подальше, туда, где их никто уже не видел, как одна из женщин грубо ударила Парандзем по лицу. На щеке отпечаталась пятерня, из носу хлынула кровь. Напугавшись, Парандзем присмирела, соскользнула, прижимаясь спиной к кладбищенской ограде, вниз, съежилась в грязи и молча заплакала, давясь слезами.
Заупокойная служба подошла к концу, и обернутое саваном тело почившего опустили в могилу. Мужчины засыпали ее землей. Царь присоединился к ним, оказывая тем самым редкостную почесть своему единокровному подданному.
Образовался большой холм, и на этот холм водрузили камень.На сей раз память изменила священникам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148