У двери он обернулся и посмотрел на царя долгим, очень долгим, пронизывающим взглядом, и царь, к своей чести, выдержал, не отвел глаза. — Во всяком случае, я оценил твою хитрость. Оценил все коварство твоей мысли, — и, сказав это, Нерсес неожиданно рассмеялся. Словно дал себе волю, словно сбросил с себя узду. Рассмеялся как брат, а вовсе не как святейший. И поскольку царь стосковался по брату и к нему-то как раз и рвался, его и искал, то и он с готовностью засмеялся в ответ. И обоих отпустило, обоим сделалось легче. — Чтобы осуществить свой замысел, противный богу, построить Ар-шакаван, ты готов даже на богоугодное дело. Ну что ж, как знаешь... Господь с тобою.
Что теперь оставалось делать побежденному, сломленному, связанному по рукам католикосу армян? Раньше, в те вольные, благословенные свои дни, он утопил бы горе в вине, нырнул бы на самое дно караса, пропитался бы вином, как цедильное сито, как мешалка, сбивающая сок винограда, или же всем существом, всеми ниточками души обвил бы ее, оплел эту мешалку, точно душистые травы, придающие вкус молодому колобродящему вину, и его боль, его страдания сообщили бы свою горечь этой легкой, этой по-
истине божественной влаге, она в один день созрела, в один день окрепла бы и превратилась в старое, выдержанное вино.
А потом бы всю ночь он провел с блудницей. Выбрал бы самую старую, самую некрасивую. Всю боль за свои морщины, за увядшие свои груди она бы с яростью выместила на нем, на хнычущем, раскисшем от неудачи юнце. Напоследок, как бы прощаясь с бурным прошлым, она собрала бы остатки сил и излила, истратила бы их до конца, зная, что это вот — ее лебединая песня, что отныне для нее летние ночи будут все как одна душными, жаркими, а зимние ночи будут холодными, что отныне обычный порядок вещей уже никогда и ничем не нарушится. И, лежа с ней, с этой перезрелой женщиной, безжалостно выжимая последние силы, последнюю страсть и тепло ее тела, он забыл бы о своих страданиях и боли, ибо сам причинил бы страдание другому.
В те дни, в те вольные, благословенные дни... А теперь... Теперь у него одно только утешение. Неподалеку отсюда, в монастырской келье, живет его двоюродный брат Врик, его находка, его открытие, его сокровище, столь же для него дорогое, как и единственное его дитя, его сын Саак, рожденный от брака с умершей совсем еще молодою Сандухт.
Он прошел через Трдатовы врата, сел в запряженную парой, занавешенную колесницу и очень скоро оказался уже у цели. Спустился, торопливо вошел в монастырь и потребовал, чтобы его немедленно провели к Врику.
У входа в келью, сторожа ее обитателя, стояли два здоровенных монаха.Нерсес вошел и остановился, замер у стены, обомлело, зачарованно глядя на брата.Сидя в полумраке каменной кельи, на каменной скамье, Врик старательно выводил греческие слова на лежащей перед ним вощеной дощечке. Он до того поглощен был своим занятием, так глубоко, с головой погрузился в свое дело, что даже и не заметил святого владыку.
Лицо Нерсеса осветилось доброй улыбкой. Все его терзания, все заботы как рукой сняло. Небывалый покой осенил его душу, разлился по каждой жилочке тела.Он нашел утешение, полное утешение. Все его страдания были возмещены. И за это он беспредельно был благодарен Врику, готов был поклониться ему до земли.
Врик поднял глаза, увидел католикоса, но особого действия это не произвело на него. Он снова свесил голову над дощечкой, чтобы дописать начатое предложение до конца.
Потом опять посмотрел на Нерсеса, и какая-то вымученная кривая улыбка проступила на его осунувшемся лице.
Нерсес подошел поближе к брату и с затаенной дрожью в сердце прошептал чуть слышно:
— Ты счастлив, Врик?
Все с той же натянутой улыбкой приговоренного Врик молча кивнул ему в ответ.
— Ведь это хорошо, что ты читаешь, пишешь? Врик снова кивнул, на сей раз чуть поживее.
— Ты только греческим занимаешься или сирийским тоже? — ласково, поощрительно спросил Нерсес.
— И сирийским, тоже, - прошептал Врик, словно доверяя ему великую тайну.
— А жениться хочешь? Хочешь иметь свой дом, свой очаг? Семью, детишек?.. - спросил Нерсес прерывающимся От волнения голосом и с нетерпением ждал ответа.
Врик молчал, но в лице его что-то как будто ожило. Что-то прошлое, позабытое силилось пробудиться в нем, в глазах вот-вот уже пробивался прежний их блеск, и в горле поднимался, закипал голос, который еще мгновение — и вырвется, хлынет и разнесет и эту келью, и монастырские стены, сметет с пути и греческий, и сирийский, и всякую премудрость, и всякую святость, и католикоса Нерсеса, и стерегущих монахов... Сметет, рассеет все это счастье... Но нет, эта сила таилась так глубоко, отступила в такую даль и забвение, что, даже и не пробудясь еще, уже заглохла и онемела.
И снова последовал молчаливый кивок. Да, он хочет жениться. Хочет иметь семью. Жену, детей...
— Много детей, — прошептал он бесстрастно. И разразился беззвучным смехом.
Глава шестая
— Есть хочу, Айр-Мардпет!
Ничего он не хотел. Просто-напросто был вне себя от радости, наслаждался своей победой. Чем, собственно, это отличается от тех сражений, которые ведет против превосходящих вражеских полчищ спарапет Васак? По крайней мере, не значением. Отстранить католикоса от всего, что связано с Аршакаваном, суть половина успеха. Так-то оно так, но Ва-саковы победы очевидны и дают выгоду, красивы и впечатляющи, а в тяжких трудах добытые царевы победы, отгороженные от мира четырьмя стенами, не подлежат огласке. К тому же, если уж начистоту, Васак куда любимей в народе, нежели царь. Да и вообще спарапеты удачливее царей. Я не
отрицаю ни твоего таланта, ни отваги, ни преданности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148