Пускай себе живут и плодятся, сажают и поливают деревья, празднуют Навасард и устраивают попойки, день и ночь вкалывают, тянут свою лямку, судачат, любят и ненавидят; ведь стоит им только узнать, что они — надежда страны и царя, они, во-первых, не поверят, а во-вторых, перепугаются. А вот если не узнают, то в последний миг чутье подскажет им, каково будет снова посадить себе на шею господина, платить ему оброк, терпеть удары его плети, жениться с его соизволения и лишь с его согласия наведываться на денек-другой в соседнюю деревню...
Он встал и принялся расхаживать по тронному залу взад и вперед.Пап тоже встал и тоже, как и отец, принялся расхаживать взад и вперед.Аршакаваном начинаются и Аршакаваном кончаются границы этой страны. Здесь произойдет решительная битва, а уж после нее-то мы и потолкуем, исчезнет или не исчезнет Армения с лица земли. Врагу об этом уже известно, и тот дрожит как осиновый лист в страхе перед его городом, в котором нет великолепия ни Константинополя, ни Тизбона, который Арташату и то не соперник. И пусть себе! Зато он и не изнежен, не бескровен, как те, ему незачем припудри-
вать морщины, это молодой и крепкий город, его обитатели довольствуются ломтем хлеба и стаканом воды, у них здоровые легкие, они неразговорчивы и грубы. Это-то и делает Аршакаван таинственным, непонятным и отталкивающим в глазах врагов.
Царь заложил руки за спину и заметил, как Пап последовал его примеру. Только теперь он взял в толк, что сын во всем стремится подражать ему. Остановился и вопросительно посмотрел на мальчика, не зная, то ли ему смеяться, то ли гордиться.
Сыну десять лет, у него большие черные глаза, курчавые жгуче-черные волосы, он как стрела тонок и упруг и похож на отца как две капли воды. Открытие запоздалое и постыдное, хотя одновременно радостное и окрыляющее. Ему следовало самому воспитать сына — ему, потерявшему голову, бьющемуся как рыба об лед, мечущемуся словно в клетке царю, самолично, самостоятельно, а не передоверять это пестунам да мамкам. Он выучил бы сына загонять на охоте зверя, прыгать ему на хребет и, вцепившись жертве в горло, душить, душить, покуда у той не ослабнут ноги и она не повалится наземь. И алчно наслаждаться собственной жестокостью, чтобы не почуять, упаси боже, запаха крови и не содрогнуться. И свежевать добычу, и поедать ее. Потому как все это враки, на свете не существует добродетели и подлости, смелости и трусости, дозволенного и недозволенного, хорошего и дурного, черного и белого — нет, не существует, мир разделен в своей основе на две простые и ясные половины: на тех, кто ест, и на тех, кого едят.
Твой отец, сынок, самый несчастный человек на земле, он несчастнее любого крестьянина, у которого на роду написана принадлежность к числу поедаемых. И знаешь, отчего твой отец несчастен? Оттого, что он входит и в разряд тех, кто ест, и в разряд тех, кого поедают. Способен ты вообразить положение более гнусное и трагическое? Ну а ты — ты должен быть среди едоков, хищников с острыми клыками и длинными когтями. Но добьешься ты этого за счет моих страданий и мук, не иначе. Чем-то смущенный, он прикоснулся рукой к лицу сына, и тот неожиданно и с улыбкой хлопнул отца по руке. Отец шутя дал мальчику легкую оплеуху, а тот, все так же улыбаясь, вновь ударил отца по руке, но уже посильнее...
Царь схватил Папа в объятия, усадил на трон, долгим взглядом посмотрел в глаза, взял за подбородок и бережно, как ваятель, придал его лицу нужное выражение; приподнял голову, положил руку на подлокотники с резными льва-
ми, затем снял пурпурную мантию и накинул сыну на плечи. Слышишь, Пап, дальнюю дробь барабанов? Это глас власти. До чего ж он сладок, верно? Пусть не обманывает тебя эта сладость, не то проиграешь все.
Это глас заговора. Остерегайся его. Он способен заглушить все прочие звуки.Это лесть. Будь начеку. Бывает, она звучит подкупающе искренне. Бойся ее.Это глас труда и забот. Люди сбросят со своих плеч ношу и взвалят ее на одного, только одного человека. На тебя. Тебе придется работать, мучиться, отдавать и раздавать, не получая ничего взамен. И все-таки доверяй этому голосу.
Это глас одиночества, Пап. Горчайший, душераздирающий. Как ни затыкай уши, от него не спасешься. Это глас жестокости. Не избегай ее. В этом шуме сокрыта мелодия, сынок. Ищи ее.
Эти голоса преходящи. Победа... Поражение... Любовь... Ненависть... Возмездие... Тоска... Не старайся сохранить их в памяти, потом ты и сам, без моей помощи, с легкостью будешь улавливать их и различать.
Ну, так какой же среди этих голосов тебе по душе? Какой из них запал тебе, сынок, в память?
Первый, царь, ответствовали лукавые, смеющиеся глаза Папа.Глас власти? Смотря как ты его расслышал. Во всяком случае, теперь я за тебя спокоен. Спокоен, потому что, невзирая на предостережения, невзирая на увещевания, ты упрямо указуешь на него. Я спокоен, сынок, спокоен. Привет же тебе, царь Пап!..
Разве не об этом искони мечтал армянин? Не о том, чтоб трон не пустовал? Хороший или плохой, удачный или неудачный, любимый или ненавистный — лишь бы только был царь. Об одном этом он и мечтал, честное слово, и ни о чем больше. Потому что только с исполнением этой мечты мог он мечтать о чем-то своем.
Конечно, царь не произнес приветствия вслух: вместо этого он медленно попятился, отвешивая глубокий и почтительный поклон.Двустворчатая золоченая дверь широко распахнулась, и, словно сметающее плотину половодье, в тронный зал волна за волной ворвалась предводительствуемая католикосом Нерсе-сом толпа нахараров. Пап испуганно съежился на троне, спрятался с головой под пурпурной отцовской мантией и затих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148