Хочешь обманываться — вольному воля, но не обманывай других. Не жаль разве тех, кому ты даешь крылья? Ведь им же того гляди вздумается взлететь, воспарить. А в самый последний миг, когда решается — быть или не быть? — вдруг окажется, что крылья-то у них не птичьи. Куриные. Вот их и прирежут, как курицу. Будь здоров, спарапет. Счастливого тебе пути.
— Брат, мы не можем быть врагами, — не терпящим возражения голосом произнес Вардан.— Присоединяйся к нам, вместе поедем в Персию.
— Оставь человека в покое, — в сердцах сказал Меружан и протянул Васаку руку.
Чуть поколебавшись, Васак пожал ее. Потом, не прощаясь с остальными, покинул маленькую, просто убранную залу, мысленно воздав Меружану должное: невзирая на все свое богатство, тот жил со скромностью, присущей военным или священнослужителям.
— Почему не схватили? — едва лишь они остались одни, взорвался Кенан Аматуни. — Тысячу раз было сказано. Почему?
— Что верно, то верно. Перегнул спарапет палку,— согласился Вардза Апауни. — Нельзя же так.
— И теперь еще не поздно, — раздельно и весомо проговорил Вардан.
Меружан ошеломленно посмотрел на Вар дана; его так и подмывало плюнуть тому в лицо, влепить пощечину, но он сжал зубы и скрепя сердце пробормотал:
— Люди вы или нет?
А Васак ехал, покачиваясь в седле, на юг и радовался своему полному и совершенному одиночеству, потому что дорога до столицы предстояла дальняя, у него было несколько свободных дней, и он мог без помех побеседовать мысленно с соотечественниками, высказать все, что наболело, отвести душу...
Глава шестнадцатая
— Не убивай.
Лицом к лицу по разные стороны невысокой деревянной ограды стояли они: Гнел — с развеваемыми ветром волосами, открытым челом, ясным взглядом, с громоздким, словно опустившийся на колени верблюд, городом за спиной,
и царь — со страхом и сумятицей в глазах, с бескрайней и пустынной степью за плечами.
— Когда твой труп найдут, его заодно с мусором унесут на свалку. Ты будешь питать растения. По весне, глядя на молодую зеленую поросль и на цветущие кусты, я стану отыскивать тот, который вспоен твоими соками.
— Ты не можешь убить меня, царь.
— Отчего же? Оттого что ты невиновен? Невиновность и есть сейчас твоя вина. Ты не дал мне изведать угрызений совести. А я... я плакал по тебе. Настоящими, искренними слезами.
— Я виноват, царь. Мне не возместить слез, понапрасну пролитых тобою. Но знай, если ты убьешь кого-нибудь в своем городе, никто уже не поверит твоему слову. Аршака-ван погибнет. Погибнет еще не построенный.
— От того, что случилось, не отмахнешься. Видимо, ты в состоянии это понять. Но на меня не надейся. Сам развязывай узел. — Царь вытащил из-за пояса кинжал и бросил к ногам Гнела.
Гнел улыбнулся уголками губ, и это не ускользнуло от внимания царя. Даже, пожалуй, разоружило его. С какой, собственно, стати улыбается этот человек, ведь пробил час на грани ночи и рассвета, когда ему уже не принадлежат ни гаснущие звезды, ни предутренняя стынь, ни глубокая тишина, ни лежащий за ним несуразный загадочный город, ни, наконец, его тяжкая, горестная жизнь? Ничто ему не принадлежит отныне — ни хорошее, ни плохое. Чему ж он улыбается ?
— Тому, что могущественнейший в стране человек явился сюда переодетый в чужое платье. Стало быть, ему стыдно. Или же он боится.
И Гнел засмеялся. Несколько наигранно, сдавленно, через силу, одним голосом, одной гортанью, но так или иначе — засмеялся. И был в этом смехе ужас смерти, и трепет жизни, и какая-то на волоске повисшая неопределенность, которая вот-вот озарится светом и развеет сомнения. Либо в пользу сего мира, либо того...
— Почему ты смеешься? — вконец растерялся царь и раздраженно переспросил:— Почему ты смеешься?
— Потому, что ты бессилен передо мной. Хочешь меня убить, да не тут-то было. Ох и насолил он тебе, тобою же созданный город!
Как знать, племянничек, может, ты и прав, может, мне и впрямь не по плечу убить тебя, но дело-то в том, что я и сам этого не хочу; однако ты родился князем, а я — царем,
и впервые в жизни я благословляю это неравенство. Ибо разница между нами не только в положении, не только в богатстве, не только в могуществе, но и в средствах, к которым мы прибегаем, а я и вероломнее тебя, и коварней...
— Поздравь меня, Гнел. Я женился. Теперь у нас в стране есть царица.
— От души поздравляю. Значит, ты смог наконец полюбить.
— Чего ж ты не спрашиваешь, кто моя избранница?
— Кто, царь? Кто та счастливица, которой выпала честь родить престолонаследника?
- Парандзем. Дочь сюникского князя Андовка.
— Парандзем?! Моя жена?!
— У нее гладкий словно мрамор живот! Высокая грудь! Длинная белая шея! — ликующе выпалил царь в темноту: из степи — в город, с незащищенного пространста — в убежище; пусть удар бьет без промаха, сразит на месте, разом перешибет хребет.
Дрогнула под ногами земля, померк свет, медленно и беззвучно рухнули за спиной дома, зашаталась и обвалилась недостроенная стена, в груди словно бы лопнула со слабым звоном туго натянутая струна, и он со звериным ревом опустился наземь, на колени.
— Ты видишь, нам не с чего ненавидеть друг друга. Мы поневоле должны друг друга любить. Ведь мы с тобой влюблены в одну женщину.
— Я рад, что ты дал ей то, чего не мог дать я. — Эти слова произнес не Гнел, не бывший князь, не погубленный ар-шакаванец, их прошептали его губы.
— Рад? — в бешенстве крикнул царь и непроизвольно шагнул к ограде. — Нечего прикидываться, будто эта новость не потрясла тебя!
— Не переступай границу, царь! — с внезапной решимостью поднялся на ноги Гнел.
Царь замер, не смея двинуться дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148