вы, мол, еще зелены и неопытны, — лишь бы молодым не перепало даже малой частицы их славы.
— Ты, спарапет, принадлежишь не только себе, но и мне, ему, всем. Ты еще нужен отечеству.
Спарапета передернуло, потому что племянник обращался не столько к нему, сколько к своим дружкам, и сожалел, что слушателей мало, очень и очень мало.
— Немедленно возвращайтесь! — угрюмо приказал Васак всадникам. — И передайте, что я распорядился посадить вас — всех до одного — под замок за самовольную отлучку.
Всадники беспрекословно повиновались. Самвел остался.
- Я не брошу тебя одного, спарапет! - звонким, срывающимся голосом воскликнул он.
Отчего этот сукин сын болтает об отечестве? Не все ли ему равно, кому служить - царю или персидскому шаху? Какая разница, если цель - достичь славы и положения? Но Нет, он загодя и безошибочно все рассчитал. Шах не нуждается в нем, при персидском дворе все для него будет по-прежнему : Меружану и иже с ним снова достанется львиная доля почестей. А в больной, изможденной Армении, день ото дня теряющей людей, куда больше возможностей продвинуться. Редкостное совпадение: то, что выгодно ему, выгодно и отечеству.
Васак повернул коня и молча погнал его своей дорогой. Не тот случай, чтобы дарить собеседнику деревянную фигурку.
Самвел следовал за дядей на почтительном расстоянии. А когда, одолев после круглосуточной, безостановочной скачки труднейшую дорогу, спарапет добрался до местечка Албак и снова услыхал неотступно преследующий его кон- ский топот, он сменил гнев на милость и мысленно похвалил племянника за упорство. И, опять-таки мысленно, подарил ему деревянную фигурку.
«Ты требуешь и Междуречье, и Армению, как если бы они были твоей собственностью, - так, по свидетельству историка, отвечал император Констанций шаху Шапуху, - и советуешь мне отсечь отдельные части живого тела, дабы наша с тобой дружба в будущем упрочилась. От этого совета лучше без промедления отказаться, нежели в каком бы то ни было виде принять его. Посему внемли истине, которую я излагаю в ее прозрачной простоте и не мудрствуя лукаво, истине, которую не запугать никакими угрозами».
Вот так так - князья-то в Адамакерте развлекались. Перед двухэтажным каменным замком сгрудилось множество народу. Людей силком вытащили из домов и согнали на площадь. Землепашцев оторвали от работы и привели к замку. Из различных сел и селений области явились, чтобы сделать сборище внушительнее, многочисленные представительства, возглавляемые старостами.
Разодетые как на праздник нахарары восседали в креслах, облокотившись на вышитые разноцветные подушечки, и прямо-таки сияли от ликования, будто дети в ожидании сладостей.
Узкие каменные балконы замка были заполнены нахарар-скими женами, возбужденными и разнаряженными почище своих мужей.
— Не было лишь хозяина, Меружана Арцруни.
Посреди площади на низкой деревянной скамье ничком лежал связанный крестьянин; его оголили до пояса, оставив на нем только рваные вылинявшие порты.
Он был аршакаванцем. Первым и единственным аршака-ванцем, попавшим в руки господ.Родом он был из деревни Нварсак в области Гер. Пришел тайком проведать лежавшую при смерти мать. Пришел и попался. Он бы еще перетерпел кое-как бичевание, что ж тут такого — господа, они и есть господа, и высекут, и в темницу бросят, как же иначе-то, ну а ежели ты вдобавок провинился, так тем лучше, не обидно мучиться; но вот что мать уже померла — это превращало бичевание в издевку. И боль казалась непереносимой.
Нахарары и слушать не желали о том, что этот крестьянин — он всего-навсего один, и его провинность, и преступление, и тело — они тоже единичны. Бедняге было невдомек, что он заменяет сейчас тысячи сбежавших от господ холопов, что он многолик, что у него множество имен и родных краев. И уж если на то пошло, то меньше всего касательства он имел к себе самому, к своей деревне Нварсак в области Гер, к умершей своей матери, к собственному своему господину.
Затаив дыхание, не издавая ни звука, смотрела толпа на привязанного к деревянному жертвеннику козла отпущения.А возбуждение нахараров достигло мало-помалу предела, свист плети и вопли крестьянина разжигали их, глаза у них наливались кровью, руки дрожали от нетерпения, ногам не стоялось на месте, а с губ срывалась брань и мстительные, злорадные возгласы...
Они почуяли кровь.Толпа поняла, что аршакаванцу суждено умереть. Другого исхода не было. Одна только смерть могла унять разгоревшееся пламя, утолить жажду господ.
Первым не выдержал Нерсес Камсаракан — подбежал к скамье, выхватил из рук воина плеть и самолично принялся наносить удары.
— Свободу любишь, а? — в бешенстве кричал он, не догадываясь, что, вкладывая всю свою мощь и ярость в голос, он бьет жертву слабее, чем бил воин. — Не хочешь служить господину? Без равенства тебе и жизнь не в жизнь? Вот тебе равенство, вот тебе свобода!
Голос Камсаракана прозвучал для нахараров как боевой клич, они повскакали с мест и разъяренными быками ринулись на аршакаванца. Били беспощадно, руками и ногами, куда ни попадя — в голову, в спину, даже тянули за волосы, хотя и понимали, что единственный удар плетью куда ощутимее всего этого безумства. Им было попросту невтерпеж, они уподобились конникам, которые до того торопятся, что готовы спешиться и бежать на своих двоих.
— Вот кто выдумал свободу и равенство! Лодыри и лентяи ! — указывая пальцем на аршакаванца, кричал в толпу раскрасневшийся от возбуждения Вардан Мамиконян. — Чтобы поровну бездельничать. Бить баклуши. Чтобы поровну отвечать за все. Чтобы никто ни за что не отвечал, и не с кого было спрашивать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148