По сравнению с позавчерашними они выглядят куда неопрятней. Наяву было и то, что отец, хотя он и вернулся из плена, привез всем домашним какой-нибудь маленький подарок. Во Франции жизнь у пленных была посвободнее, там отец устроился на работу к кузнецу и смастерил сыну маленький нож с красивой наборной ручкой. Самый настоящий нож, какого у него, Лааса, раньше никогда не было. Вчера он надеялся, что, когда застолье кончится, ему удастся повести с отцом мужской разговор. А ночью... это... О каком мужском разговоре с отцом теперь может быть речь!
Если бы учились, побежал бы в школу. Но летом не учатся. Сегодня не их черед и овец пасти. Хорошо хоть то, что ему велено погнать их в деревенское стадо. После этого он побежит через луг в густой мызный лес...
Видно, долго он предавался отчаянию под этой высокой елью, потому что, когда огляделся, солнце уже стояло высоко над макушками деревьев. Но это, как ему казалось, вовсе уже не то солнышко, что вчера, совсем другое, чем было когда-то, когда оно лучилось прямо-таки золотом Золотых Ворот. Тогда солнце светило, как в райском саду, откуда сейчас все люди, и его отец с матерью, изгнаны навсегда.
Каким же неохотным был его путь домой. Мама вышла из дому, в руках бадья с едой для свиньи, остановилась и спрашивает:
— Где ты был? Чего вытворяешь! Отец первые дни дома, а он себе где-то бродит. Пошел искать тебя!
Лаас смотрит на маму. Сейчас она совсем чужая. И тут же в памяти всплывает какая-то далекая-далекая картина. У мамы тогда еще не было имени. Было только Доброе- Доброе-Доброе. И Лаас разражается плачем, печальным и злобным одновременно, и бормочет сквозь слезы:
— Меня тошнило...
— А чего же из-за этого бежишь из дому?
— Не хотел отцу показывать.
— А теперь он ищет тебя везде! Ты же знаешь, что у тебя слабый желудок. Может, глотнул вчера недобродившего пива?
— Да нет...— отвечает Лаас, уверенный, что это так. Только знает ли он сам, сколько в его словах истинной правды?..
Он тихо и безропотно делает то, что ему велят, хотя иногда его с души воротит и даже просто тошнит. Он все тот же и уже другой. Какой же он настоящий? И в том, что происходит вокруг, что настоящее? Отец пришел на самом деле. На самом деле пришли и ушли сырвесцы. И сердце, если приложить к нему правую руку, бьется тоже на самом деле.
Все же случается, что явь, потом еще и сон порой норовят смешаться, и получается что-то непонятное, среднее — не то явь, не то сон.
Иногда ему бывает страшно представлять все, как оно есть: что он, Лаас,— родом из деревни Сельяку, из безземельной семьи Раунов. Нет, он сын важного человека и отдан сюда, на Сааремаа, лишь на воспитание. Отец его, знаменитый мастер, строит в Америке мосты, такие, как Золотые Ворота, и хочет, чтобы сын рос тут, среди простых людей, потому что роскошная городская жизнь может только испортить человека, а здешняя — закаляет его. И мама, она еще более высокой крови — принцесса, которая не смела рожать от мастера, пусть и знаменитого. И теперь его, Лааса, их ребенка, скрывают здесь, и никто не знает об этом, кроме приемных родителей, которых он должен звать отцом и матерью. Принцесса посылает им деньги, но приемные родители не должны показывать, что они богатые, иначе все раскроется.
Доброе-Доброе-Доброе — это его настоящая мама, такая красивая, такая нежная. А настоящий отец — строитель Золотых Ворот, вот поэтому его приемный отец и послал им из Америки открытку «СоЫеп Са1е». С намеком. С ведома настоящего отца. Ведь никому нельзя сказать и половины правды, а тем более написать.
И еще. Август месяц. Отец, седовласый отчим, снова ушел в море. Мама, мачеха, жнет серпом рожь и подбирает каждый колосок и зернышко, если сложить снопы, то всего одна копешка. Малль, которая не доводится ему даже сводной сестрой, осталась дома с бабушкой. Зато здешняя бабушка такая понятливая, что могла быть ему и настоящей бабушкой. Но что там до них, ему сегодня и одному хорошо пасти овец. Солнце уже клонится к вечеру, тени от редких сосен вытягиваются, становятся все длиннее. А прямо под крутым берегом с легким шорохом плещется огромное море. Внизу, в заливе, виднеются белые парусники, будто крылья чаек. Скользят в каких-нибудь двух-
трех километрах от берега и исчезают в открытом море за Кийгариским выступом. Но что ему до них.
В сумке у него старая, с истрепанными краями, книга сказок, он вытряхивает из нее хлебные крошки и читает. Читает, сгоняет овец, потом садится на камень и думает просто так, что в голову взбредет, и уже не знает, сколько из книжки взял, сколько сам придумал.
Вдоль отвесного берега идет по тропке сосредоточенный, обросший волосами дюжий мужчина, кийгариский Нигулас, тот, который изрубил в куски свою жену и брата. Дурно они себя вели, когда Нигулас был на войне. Из деревни кто-то написал ему, вот он прокрался и убил их. К смерти его не приговорили, только к тюрьме, но там из- за раскаяния и страха перед господней карой Нигулас стал набожным, совсем дурачком. Теперь он живет один-одинешенек в крохотной хибаре на Кийгариской банке и ловит рыбу. Деревня боится его. Говорят, иногда по ночам, он стоит на коленях на самом краю высокого обрыва, откуда не каждый осмелится и глянуть-то вниз на море, и кричит:
— Боже, не покидай! Боже, останься с нами!..
Лаас здоровается. Старик некоторое время смотрит, затем стягивает даже кепку с головы и столь почтительно приветствует Лааса, словно он и на самом деле сын весьма знатного господина...
Далеко-далеко, по другую сторону устья залива, за Памманаской банкой и синевой воды, виднеется легкий дымок парохода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77