Его узкая высокая комната располагалась на втором этаже.
Что я там говорил, пытается вспомнить Лаас. Выглядел ужасно неловким. Неправильно пользовался, наверное, вилкой, капнул из молочного стакана на скатерть.
Он открывает окно. Хотя отсюда открывается еще больший простор — за подпирающими устье залива горбами островов виднеется темная вздымающаяся грудь открытого моря,— это уже не возвращает его в счастливое забвение. Все яснее он начинает различать гладко причесанную темную голову и кажущиеся чуточку узкими глаза.
— Хилья, подай молоко!— Тихо, бесшумно протягивается загорелая детская рука.
— Как же ты, Хилья, жила тут всю эту неделю?
— Хорошо. Мы завтра поедем на Вийрелайу?
Удивительно: кажется, что все словно бы опущено
в какой-то проявитель и выступает отчетливо и контрастно на фотопластинке.
Поездка, вечер и ночь. Как-то несуразно смешиваются все мысли. Вспоминаются Золотые Ворота, его далекая детская мечта, но и их сегодня он не очень воспринимает.
Ночь наполнена какими-то призрачными снами с бесконечными падениями и крутыми взлетами. Спасаясь от кого-то, он будто устремляется ему прямо в лапы. Высокие, мерцающие башни, бакен, который все увеличивается в размерах, и птицы вокруг его огня.
Он в испуге просыпается. Полусумеречная ночь, и до него доходит, где он сейчас.
Лаас поднимается и стоит неподвижно посреди комнаты. Это был лишь сон, успокаивает он себя. Не был сном запрет Юулы: «...никому об этом не говори...» Но с тех пор прошло столько времени, и тогда он был еще совсем ребенком.
Мать и отец... Чуть было не наделил... Не было ли это воспринято с излишне преувеличенным детским трагизмом?..
Зачем Нийлер позвал меня сюда? Только чтобы я вел его машину? Десятник — может, думает, превзойти его? Верно, на строительную площадку Нийлера он утром приходил первым, а вечером уходил с нее последним, экономил деньги Нийлера, словно это были его личные сбережения. Но, наверное, так поступают и другие десятники, на двух других стройках Нийлера. Или они этого не делают?
На военной службе он был во взводе единственным, кого ни разу не наказывали. Особой честью это не считалось. Его высмеивали, называли шкурой, и его оставили бы на сверхсрочной, если бы он этого сам пожелал. Хочет ли он всю жизнь ходить у Нийлера в десятниках? Яков из-за Лии служил семь лет у Лаба, потом еще семь из-за Рахили... Но Нийлер не Лаб, а он, Лаас, не столь глуп, чтобы позволить водить себя за нос из-за какой-то напрасной надежды. Собака растет, зубы растут тоже — и растет у собаки горб, остались в его памяти слова ванатоаского Яана. Или рост горба остановился? Его привлекают дороги и мосты — только бы найти какое-нибудь место дорожного мастера.
И тут, словно наяву, перед ним возникает узкая загорелая рука, темные волосы и кажущиеся чуть узковатыми глаза. Он снова ложится и засыпает.
Просыпается от коровьего мычания. Кажется странным, что в таком месте оказываются коровы.
День ясный, за завтраком Лаас выглядит смелее. Старый Нийлер пребывает в хорошем настроении, упитанный десятилетний Олев усердно ест, и темные волосы Хильи пышут свежестью.
— Мы поедем на Вийрелайу?— спрашивает у отца Олев.
— Ты не дашь мне отдохнуть? И ветер встречный.
— Тогда будем грести.
— Тоже мне гребец! Вы, господин Раун, умеете управлять парусом?
— Вроде бы...
— Ясно, прибрежный житель. Не хотели бы поехать с ними? А я лучше полежу дома.
— У нас большая лодка и большой парус... Может, арендатор поедет с нами, если сам не хочешь?— неуверенно вставляет хозяйка.
Сходятся на том, что Нийлер и хозяйка поедут вместе со всеми. Лаас тащит из сарая паруса и устанавливает мачту. Унижение, причиненное недоверием хозяйки, забывается, когда Хилья, входя в лодку, касается его руки. Это удивительное возбуждение, которое расходится от пальцев к запястью. Во время плавания он смотрит на небо и на море, а видит при этом только узкий девичий профиль и словно бы слышит, как безмолвно сидит на банке Хилъя.
Лодка скрежещет килем по прибрежной гальке. Большие пахучие наносы водорослей, пронзительные крики чаек. Хилья снимает с ног туфли и соскальзывает через борт в воду, но, сделав пару шагов, спотыкается об острые камни. Лаас хочет ей снова помочь.
— Нет, нет!— отстраняет она его руку.
Ему неловко, и в продолжение всего пребывания на островке он не может освободиться от этого ощущения. К счастью, при возвращении ветер дует почти навстречу, и, помогая парусам, Лаас находит выход в том, что гребет изо всех сил. У причала плещутся мальчишки — видимо, дети арендатора, обычно личные причалы безлюдны.
Они решают искупаться. Дамы раздеваются за деревьями, мужчины прямо на причале. Плавают друг от друга довольно далеко, и вода достаточно прохладная.
Дома старого Нийлера ждет приглашение на деревенский праздник.
— Послушай, Линда,— обращается он к служанке,— нас приглашают на праздник. Где это Разикуское поле и что там делают?..
Спектакль кончился, и уже ночь. В небе звезды, и горит несколько огней. Трубы устали, начинает играть гармонь. Толстый вспотевший парень подхватывает служанку на танец.
Лаасу страшно. Он и раньше переживал, что не может делать того, что нужно, но еще никогда его отчаяние из-за этого не было столь острым. Вот приближается молодой
господин, какой-нибудь учитель или пограничник в гражданском,— и Лаас угадывает их намерения.
— Разрешите пригласить.
— Благодарю, я не танцую.
Руки у Лааса дрожат. А потом от счастья он становится совсем кротким, искренним и спрашивает Хилью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77