Дрова предусмотрительно были еще до отъезда положены в плиту, и теперь с приятным шипением на них загоралась береста. Не желает ли господин Раун отведать чего-нибудь из этих корзин, которые он сам принес?
Яблоки благоухают свежестью. Так много — когда вы только успеете их съесть?
Да, но другую она должна унести.
Честным до неприличия, для успокоения совести, можно оставаться в более мелких вещах, но такие хорошо сохранившиеся яблоки следовало бы, конечно, оставить себе.
Ирена Вальдман как-то беспомощно смеется. И ее на удивление пышная грудь словно бы стыдится своего бесплодного богатства. Лицо у Ирены чуточку рябое, глаза темные. Лаасу вспоминается девица из «Бразилии».
Следующим вечером он снова встречает Ирену Вальдман.
— В кино? А можно с вами?
Он мало обращает внимания на то, что происходит на экране. Желания напирают и сгущаются до ясного виде
ния. И все же он не совсем хмелеет, не выпускает из мысли реального расчета и постепенно подвигает руку на колено Ирены.
Но ее по-матерински отводят. Ему не очень и стыдно, возвращаясь домой, он идет, прижимаясь к Ирене.
Под утро Ирена провожает Лааса из своей комнаты.
Потом они долгое время не видят друг друга. Два раза в неделю Ирену навещает ее обычный посетитель. Наконец в одну из пятниц явился Лаас Раун.
Было уже поздно. Ирену явно мучает совесть, она больше не хочет его. Лаас унижается, умоляет, упрашивает, пытается взять силой, но Ирена остается непреклонной. И он сердито уходит.
Несмотря на обиду, он даже счастлив, что женщина из соседней квартиры отказала. В конце концов, он не ставит себе целью заиметь постоянную любовницу, тогда уж лучше девица из «Бразилии», перед которой не нужно нести никакой ответственности. Было бы неосторожностью наделить ребенком женщину, с которой ты не хочешь связать жизнь, и все же обладание ею дает как бы право желать других. И Хилья снова оказывается в центре его мечтаний.
Конец зимы и начало весны проходят в какой-то постоянной тупиковой опасности. Порой у него появляется желание напиться и послать эту жизнь ко всем чертям. Однако у него сохранилось какое-то идущее изнутри его натуры отвращение к алкоголю, и он достаточно осведомлен о смехотворности этого одурманивающего средства.
Теплый ветер задувает по городу.
Все сильнее тоска по Хилье. Темное пальто, по-девичьи хрупкие, узкие бедра. Его шаг сам собой убыстряется. Лаас останавливается перед витриной. Хилья! Нет, опять кто-то другой — и он грустно улыбается.
Зимой Лаас дважды бывал у инженера Нийлера, но дальше кабинета не попадал.
Говорили о делах. Мало предложений, цены падают. За границей кризис, может, и сюда еще навалится.
Когда он был в кабинете, туда наведывалась госпожа Нийлер, которая приветствовала его с холодным почтением, брала какую-нибудь книгу и снова уходила. И Лаас тоже поднимался.
Написать Хилье письмо? Она ведь в Тарту. Философский факультет, Хилье Нийлер — наверное, дошло бы. Или поехать самому, может, увидел бы ее на улице?.. Или взять адрес?..
Но день проходит за днем, и Лаас не делает ни того, ни другого. Бродит по пристани. Лед тает, разрушается. Пароходы уже без помощи подходят к причалу.
Золотые Ворота — его мечта, ставшая для других, возможно для мужа Нийды в Америке, явью.
Затем, захваченный какой-то печалью утраты, Лаас устремлено работает, тратит крайне мало, следит, чтобы скопленные в хорошие времена деньги не слишком убывали.
Нет, это уже не обман — Хилья с каждым шагом все приближается.
Изумленные, оторопевшие, они протягивают друг другу руки.
Лаас невольно поворачивает и идет с девушкой. Он ни о чем не думает, видит, что улицы, люди, дома пребывают в каком-то возбуждении и радости, в опьяняющей радости.
— Вы куда-то шли?— спрашивает девушка.
— Нет, нет, что вы... А... вы?
Само собой, они сворачивают на боковые улочки и идут к порту. Шелест трущихся льдин, гигантские корпуса темных мощных торговых пароходов, высокие и стылые пакгаузы. Где-то трещит лебедка — наверное, судно скоро отчалит и на борт взяли остатки провианта.
Затем почти разом зажигаются огни.
— Как у вас дела?— спрашивает Лаас.
— Бывает, совсем плохо,— тихо отвечает Хилья.
— Почему?
— Иногда страшно — все идет медленно, трудно. Сдала только латинский язык. У других уже сдано по три-четыре экзамена. Ничто не интересует, все ужасно скучно.
— А философия?
— Должна бы интересовать, но мысли давно умерших людей, сложные мировоззрения — все это становится как- то чуждо, мало что можно взять оттуда для себя.
От девушки исходит что-то такое невинное, искреннее, детское. И если бы он смел, он погладил бы эти узкие, в дорогих перчатках руки, отдал бы все, чтобы ей было хорошо.
— И вы молоды, но ведь и вас интересует все?
— Все,— печально возражает он,— в этом и состоит трагизм. Я только читаю и читаю, с детства помешан на чтении, и все равно не могу прийти к ясности в понимании и других и себя.
Они гуляют по краю причала, находясь в опасной близости от шуршащего льдом моря. Откуда-то издалека доносится слабый гудок парохода, который прокладывает себе путь к причалу. Небо над морем темнеет, будто там скапливается все напряжение пробуждающейся весны.
— Вы смотрели «Далекие берега» Паньоля? — спрашивает Хилья.
— Да, ходил.
— Я смотрела в кино и в театре, и, по-моему, нет ничего прекраснее. Только концовка должна быть другая.
— Почему? Так наиболее верно, реалистично.
— Возможно, но молодой человек должен был остаться на каком-нибудь острове Южного моря, и Фанни потом могла бы вместе с ребенком поехать к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77